— Нет, все испытаешь. Все! — она закашлялась, и продолжила мысленно, — «чтобы никогда твои извилины не повернулись упрекнуть меня!»

И снова начался трехмесячный ад, нечущийся через наши черепа с небольшими передышками для восстановления сил…

Мы не свихнулись. Может быть, я был на расстоянии волоса от безумия, но оно пощадило меня, однако ни я, ни Юри уже не могли остаться собой прежними. Мы изменились, как меняется белая глина в багровом аде печи, становясь императорским фарфором. Глина там просто не может остаться собой.

Больше я никогда не усомнился в Юри, потому, что твердо понял — скорее я сам изменю себе, предам себя, чем это сделает она.

И я признал ее власть над собой, и лег перед ней на лице свое, и счел себя недостойным целовать следы ее ног в пыли, и признал свою безграничную вину, и раскаянье, и стыд. И призывая в свидетели Валькирию, и мечи свои, сказал — вот моя госпожа, и нет госпожи прежде нее. И любое ее слово приказал выполнять прежде своего.

И поднял на нее лице свое с благоговением варвара, обретшего свою кровавую богиню, и спросил: довольна ли она?

Она же сказала: нет.

Тогда я заплакал от горя, ибо не смог ублаготворить ее.

И сказал: приказывай, госпожа, ибо нет на свете такого, чего я не сделаю для блага твоего, а коли прикажешь, то и родной матери не пощажу.

Тогда она сказала: лежи и не смей поднять глаз своих, что бы не было, а если спросят тебя, хочешь ли чего, то отвечай: нет, счастлив этим.

И был возле нее некто, чей голос и все сказанное приказала забыть. И когда он ушел неведомо как, то похвалила, говоря: хорошо исполнил, что было приказано. И приказала подняться, пойти и убить приходившего, и взять в его покоях диск, от которого сияние, и исполнил это, и приказала госпожа все забыть…

… Я лежал плашмя, судорожно прижимая к лицу две маленькие ноги, вцепившись в них так, что побелели пальцы. Ни сил, ни мыслей не было. Меня заполняла сосущая тревожная пустота, Ноги попробовали освободиться, я услышал печальный голос Юри:

— Пожалуйста, отпусти меня, а то мне больно. Я никуда не денусь, ты же знаешь. Отпусти, а?

Она подождала ответа, грустно вздохнула:

— Ну хоть не дави так сильно. Ну же, дурачок… — она наклонилась, шевельнула мои волосы, положила свои руки поверх моих:

— Давай вместе. Раз, два, три, разжали.

Мои руки, управляемые ее волей, медленно ослабили судорожную хватку. На щиколотках остались жирные красные отпечатки моих рук. Я медленно повернул кисти рук к себе — красные. Мои руки были вымазаны красной терранской кровью.

— «И скрепили они кровью договор…» — нараспев сказала сверху Юри.

— О господи, что это было?! — выдохнул я и попробовал пошевелиться. Тело отозвалось привычной уже волной боли и запустило процедуры саморемонта, — Опять мы выясняли отношения со Светкой?! У меня стерта память!

— Да ничего такого, — тяжко вздохнула Юри, — Просто ты стукнул себя кулаком по лицу, и размазал кровь из носу по всей физиономии, вот и все, кровожадный ты мой. Ну и вид у нас с тобой. Давай-ка приводить себя в порядок.

Мы молча нырнули в теплый, ласковый бассейн, а когда чистая синевато-зеленая вода смыла с нас недавнее прошлое, я подплыл к ней и обнял. Я хотел ее и уже не сопротивлялся своему желанию, и мы взлетали к взрывающимся звездам, и погружались друг в друга, как в мрачные океанские бездны, и снова выныривали из мрака к звездам, и летели, летели…

— Видишь, какая я! — шептала она мне, — Никто на целом свете не сравнится со мной! Теперь ты видишь это?

— Да! Ни одна женщина на свете не стоит и твоего ноготка, — шептал я ей в ответ, и ослепительный золотой свет, исходящий от ее кожи, становился нестерпимым.

— Скажи мне, что ты меня хочешь! — просила она.

— Как никого никогда не хотел.

— Так на, я твоя, вся, мечтами и мыслями, телом и душой, я твоя вся без остатка, и теперь ты можешь сколько угодно любить Эву, да хоть всех прочих, никто из них не будет тебе так, как я. Я твоя?

— Ты моя. Ты мой ангел-хранитель. Ты моя женщина.

… Она была ненасытна и изобретательна, я открывал для себя новые ощущения и спешил загладить ее боль, так что это продолжалось долго, но в конце концов даже такая парочка, как мы с Юри, утомилась. Она положила голову на мое бедро, провела кончиками пальцев по животу:

— Даже жалко. Так много и так мало за это время… Эва бы…

— К черту Эву! — выдохнул я, — Тебя нельзя с кем-нибудь ровнять. У Эвы другое на первом месте — родить сына. Тебя можно сравнивать только с тобой же. Ты сейчас как огонь свечи.

— А ты — как мягкая, теплая постель, — поделилась она, медленно перенося руку с моего живота к центру ее интересов, точней — любопытства, задумчиво исследуя сокровенное кончиками пальцев, проворковала:

— А еще ты сейчас похож на сытого, большого, прирученного хищника. Ты уютный. И тебе нравятся мои ласки. А я боялась, что ты возненавидишь нас обоих. Ты удивительный. И я — для тебя тоже… — она замолчала, но не потому, что ей нечего было сказать. И сейчас то, что она делала, уже не казалось мне грязным. Она была как огонь, как продолжение моего тела, поэтому ее не приходилось учить ничему, ведь мои желания становились ее желаниями. И исполнение моих желаний приносило ей даже большее удовольствие, чем мне. Эве я говорил «Мне хорошо с тобой», а Юри не говорил ничего — ведь она знала все сама. А потом, после неимоверного наслаждения, подаренного ей, мне вдруг стало в блаженной истоме жаль Эву: ведь сенсорами Юри я узнал, насколько это несопоставимо: булавочный укол Эвы и взрыв галактик Юри, скорлупа от грецкого ореха — и вселенная…

В конце концов мы проголодались. То есть Юри. Хотя и я тоже. Мы расслабленно пожелали стол с основательным угощением, сервирванный Валькирией без промедления:

— Не знаю уж, кто тут из вас кого приручил, но надеюсь, что хоть между собой перестанете собачиться!

В меня капсула швырнула новой одежонкой:

— Драйвер на подходе, прикрой срам! Да, Юри, Эва сообщила, что миссия выполнена.

— Пусть приходят к столу, — отреагировала Юри, натягивая свои бермуды и бросая на меня таинственные взгляды. В капсуле возникли усталые, потные, задерганные Эва и Светка.

— Угощение кстати, — сказала Эва и утомленно уселась