— Ты знаешь, что я знаю, где находится Дэвид, — начала Юри, — Ну так вот, он уже близко. Я никогда не ставила никаких особых условий за то, что ты найдешь его. Потому, что раньше это было преждевременно.

— Теперь настало время? — поднял бровь я, сел и похлопал по карманам. Валькирия подала зажженную сигарету и пепельницу.

— Да. Теперь настало время обсудить оплату моих скромных услуг и главное — моего ангельского терпения, — чуть улыбнулась она, — Ты готов?

— Разумеется, готов, мой высокооплачиваемый коршианский друг, — хмыкнул я, неприятно удивленный ее практичностью. Вспышки цветов ее волос и кожи стали болезненными для глаз, выдавая дикий накал страстей, который она испытывала.

— Ты уверен, что в форме для такого разговора? — поинтересовалась она.

— Да, конечно, — кивнул я.

— Ты выполнишь все, что я попрошу, чтобы выручить своего напарника?

— Разумеется! — я пожал плечами, — Юри, к чему долгие предисловия?

— Ну хорошо, — судорожно вздохнула она, — Ты ответил согласием. Допустим, но я спрашиваю еще раз — есть ли что-либо, чего ты не станешь делать, чтобы вытащить своего напарника?

— Я сделаю все возможное и попытаюсь сделать невозможное тоже, — сказал я, — Как всегда, Юри. Чего ты от меня хочешь?

— Тебя, — сказала она.

— Что?!

— Подожди меня там, где ты сейчас. Я скоро приду. И не вмешивайся! — Юри, лучась ослепительными оттенками плавящегося золота, открыла машинное отделение и исчезла в люке. Ее не было минут десять, я успел выпить пару чашечек кофе и выкурить несколько сигарет. Я уже привык не терзаться предположениями по ее адресу, поэтому лениво размышлял обо всем и ни о чем, пока не услышал шелест закрывающегося люка моторного отсека. Юри изменилась. Она стала старше лет на пять, превратившись в юную девушку. Она шла, нисколько не стесняясь своей наготы. Когда она приблизилась, остолбенение у меня постепенно прошло.

— Ну, — сказала она, поглаживая острую, набухающую грудь, — Условие понятно?

— Надеюсь, что это не шутка, — тяжело сказал я и встал, — Боюсь, моего чувства юмора бы не хватило оценить такой юмор.

— Шутки кончились, — сказала Юри, — Если это так уж тебе неприятно, то чего тянуть? В конце концов, это просто формальность.

— Ложись, — сказал я. Мне хотелось орать от горя и удрать куда-нибудь подальше. Юри заставила-таки меня переступить через собственный запрет. Тем не менее, если честно, я сразу уловил и оценил разницу между консенсором и обыкновенной женщиной. Достаточно было где-то на грани сознания мелькнуть какой-либо фантазии, как Юри исполняла задуманное. Я неожиданно ощутил гораздо большее удовольствие, чем мог ожидать. «Просто формальность» оказалась совсем не формальностью, секс захватил меня. И уже после всего, когда я отпал от ее юного, упругого тела, в голове мелькнула чисто терранская, грязная мысль. И Юри, конечно, подчинилась, приподнялась надо мной и вновь начиная медленно склоняться, лаская грудью мой плоский живот, поглаживая бедра. Я отодвинулся:

— Не нужно, прошу тебя. Довольно.

— Но почему? — взмолилась она, — Ну почему, чудовище? Ну отчего ты не хочешь принять то, мимо чего все равно не пройти? Ну какая разница — годом раньше или позже?

— Вот именно, какая разница? — приподнял брови я, — отчего это надо было ВОТ ТАК изменить наши отношения?

— Не понимаю, — тяжело вздохнула Юри, поднимаясь на колени, — Все равно я стала бы твоей. Ведь я же нравлюсь тебе, возбуждаю тебя, так зачем ты воюешь с самим собой, отказываясь принять само собой разумеющееся и заставляя нас обоих терять нервы и силы в этой нелепой войне?

Юри неожиданно наморщила нос и всхлипнула:

— Еще и упрекаешь меня. Чем? Тем, что заставила тебя выкупать своего напарника? Я ненавижу вас обоих, как я вас ненавижу!

Она разревелась, вскочила и угловато пошла к машинному отделению. Я пошевелился:

— Стой! Вернись. Будь рядом со мной. Только оденься. Кажется, у нас есть что сказать друг другу.

— Не хочу с тобой говорить, — устало сказала она, но все-таки подошла. Вздохнула:

— Ладно. Ты многого не понимаешь, настала пора кое-что объяснить. Только словами это будет долго, путано и неубедительно, поэтому принимай мое пси. Я буду вести трансляцию своей памяти на тебя, чтобы ты сам все прочувствовал как следует своей дубленой шкурой!

— Хорошо, — пожал плечами я, глядя, как она укладывается рядом.

— Язвишь? — хмуро спросила она, и тут я ощутил себя через нее, через ее восприятие. Через обманувшую меня при помощи кораблей Юри, сохраняющей свой дар. Вот она ушла на Драйвер, вот я подошел к Эве, начал разговор, и мягкое томление во мне, и в ней — это странное ожидание, и каждый мой взгляд, скользящий по породистой фигуре Эвы, и все мои быстро летящие мысли, и все фантазии, возникающие на грани сознания, и чуть щекотное шебуршание в моем сознании работающих программ, словно ползанье сытых ленивых червей, и медленно, как в старом ядерном реакторе, разгорающееся тепло, тепло мужского желания, и непрерывные, по военному четкие циклы охранной программы Тари, оберегающей мое сознание от тайного вмешательства день и ночь, и какая-то невнятная, пренебрежительная мысль по отношению к ней, Юри, мгновенно отозвавшаяся болью в сознании коршианки, и горькая ее радость («Вот, я все вынесу ради того, чтобы тебе было хорошо, стерплю и вида не подам, я сильная, я сильней вас всех!»), и то, как я взял в руки мокрое лицо Эвы… Так мысль за мыслью, прикосновение за прикосновением, поступок за поступком — все это входило в меня, как тупой осиновый кол в упыря, а когда я вспомнил, что Юри чувствует сейчас, переживая весь этот кошмар вторично, вместе со мной — тут меня просто вывернуло наизнанку, на миг в несуществующем веере цветных теней психообмена возникло безумие, и тут словно разорвалось огромное бешено бьющееся сердце — канал пси между нашими сознаниями прервал трансляцию.

Я увидел, что слабо копошусь на полу и совершенно не похожу на свои коршианские парадные портреты, да и просто на разумное существо. Какие-то жилы натянулись струнами от паха до подбородка, и сумасшедший смычок совести выводил на них гаммы боли. Юри во время трансляции вырвало, и она лежала рядом со мной, перепачканная рвотой, не в силах пошевелиться, разве что от напряжения по-стариковски тряслась ее голова.

— Пощады… — прохрипел я, — Я же не знал! Нельзя же так…

Цвета эмоций сейчас почти не окрашивали кожу Юри — лишь в ее глазищах были горечь, и торжество, и страдание, о которые можно было обжечься. Она еще не могла говорить, только хватала, как выловленная рыба, ртом воздух. Прошло несколько минут, прежде