— А Ионеску? Он ведь врач?

Тот, что постарше, махнул рукой:

— Нет, барин.

Я видел, как запламенел Лоба.

— Слыхали: барин! Вот так оно и есть: нет поганее твари на земле... Барин! А вы не останавливайте меня! Не надо... Я вашей дипломатии не понимаю. Знаю: от них все зло... Волки... а волка — железом...

Помнится, дорога обогнула отвесный склон горы и вышла в открытую долину. Впереди на фоне свободного неба, словно рожденная грозой, поднялась гряда гор. То были Карпаты.

14

Мы вернулись в Бухарест только в конце октября.

Близился вечер. С озер тянуло сыростью. Многолетние липы, обступившие шоссе Киселева, были обнажены. На влажном асфальте Могошайи лежали черные листья. Угрюмо смотрели особняки. Будто капли масла на серой бумаге, из мглы выступали огни уличных фонарей. На полицейских тускло поблескивала мокрая кожа форменных пальто. Могошайя тонула в холодном тумане.

Признаться, на сердце как-то потеплело, когда машина ткнулась в железные ворота дома госпожи Лучии.

Лоба ввел машину во двор, поставил в гараж. Он вернулся оттуда с доброй пачкой писем.

— Да откуда у тебя письма, и такая тьма?

— Секрет, — улыбается Лоба.

— А все же?

— Это мне белобрысый хлопчик... приносит и складывает... Дима Родин... чтобы не томился Лоба...

— Почтарь?

— Какой почтарь! Он вроде нарочного при штабе... Ключ от гаража? Невелика тайна — показал ему ту полку...

Я подождал, пока Лоба прочтет все письма.

— Ну как?

— Сын пишет... — поднял на меня строгие глаза Лоба, — небогато слов, и вроде печали в них нет, да только чую: тяжело там... «Наша возьмет», — говорит. Да, возьмет — это верно, но сколько еще крови прольется...

Он не выпускает из рук письмо сына, перечитывает его еще и еще, будто силится отыскать что-то вне строк.

Мне хочется отвлечь Лобу от невеселых дум.

— А с Кубани? Что пишут с Кубани?..

Он машет рукой, не в силах сдержать улыбки.

— Бабка Катря пошла на Чамлык чирики мыть и часы выронила. Ночью хватилась, а часов нету: «Ах» да «ох», подняла Серегу — и с ним на Чамлык. Часы, конечно, там. Беда! Ей те часы нужны, как борзой подковы. Скажи на милость, что ей по тем часам справлять, какую надобность? Разве только... до ветру сбегать...

Он кладет на колени всю стопку писем, любовно разглаживает.

— Пишут: сады уродили...

15

По-прежнему дом Ионеску мертв. Иногда в течение полумесяца мы никого не видим во дворе, окна полузашторены, тяжелые гиревые замки берегут покой погреба, гаража, кладовой. У дверей дома стоит опрокинутое ведро, точно так же, как оно стояло неделю назад, с той только разницей, что донышко порыжело от ржавчины. Очевидно, в доме есть телефон, но даже тогда, когда окна полуоткрыты, звонков не слышно.

Ионеску не дает Лобе покоя, но мой старик скрывает это. Иногда ему не терпится, он отделывается шуткой.

— И чего он на меня дуется, товарищ майор, а? — вдруг спрашивает меня Лоба. — Неужели ему колодезной воды жаль? Вот исправят водопровод — замок к колодцу прилажу и ключ ему отошлю: пусть себе пьет эту воду на здоровье — поправляется.

Лоба не знает покоя: он хочет в своих мыслях об Ионеску добраться до самых корней. Его мысль работает упорно: почему Ионеску обрек себя на затворничество, как он поведет себя завтра?

— Смотрите, товарищ майор... — вдруг обратит Лоба любопытный взгляд к дому соседа и ткнет кривым пальцем куда-то в небо. — Видите? Да вы не туда глядите — на трубу глядите, на трубу! Теперь видите? Дымок!

— Завтра воскресенье — никак большую печь затопили, — говорю я. — Готовься — на пироги позовут...

— Не позовут, товарищ майор, — улыбается Лоба.

Ионеску скрыт от нас толстым деревом створчатых ставен, плюшем портьер, но это совсем не значит, что он не видит того, что происходит на соседнем дворе.

— Взгляните на окно Ионеску... Видите? — вдруг скажет Лоба. — Чудной человек! Вот так станет у окна и глядит на меня... часами глядит! Не привык я, когда на меня вот так смотрят, и вспугнуть неловко...

Эти люди не сказали друг другу и слова, а могли бы сказать. Неспроста они так смотрят друг на друга. Что-то хранит их взгляд. Каждому из них будто бы нет дела до другого, и кирпичная ограда, стоящая между ними, словно разъединила их намертво. Но ведь это не так. Да и кирпичной ограды нет, как нет и метровых стен особняка, и два человека стоят едва ли не лицом к лицу...

Но сегодня произошло нечто необычное.

Едва синеватые осенние сумерки заволокли город, как вспыхнули освещенные окна соседнего дома, все окна.

Лоба должен был явиться в гараж с минуты на минуту, и я вышел на улицу. К Ионеску съезжались гости.

Подъехал фаэтон на дутых автомобильных шинах, старомодный лимузин с тальным борзым на радиаторе, пролетка с плюшевым сиденьем, громоздкий «фиат» с неистово гудящим мотором и еще, и еще.

Это был необычный съезд гостей.

Багровые, малиновые, фиолетовые затылки. Усы, распушенные, нафабренные, нарочито неубранные, усы твердые и острые, неестественно черные. Котелки, котелки, котелки. Лысины, лысины, лысины (росли когда-нибудь на человеческой голове волосы?). Головы, которые природа освободила от волос, чтоб показать, как они диковинно неопрятины, Головы в виде пасхального кулича, вывалившегося из формы или прихваченного холодком и так не успевшего взойти. Трости, стеки, палки с резными набалдашниками — олень, гончий пес, гиена, кобра.

Женщины в вуалетках и без вуалеток, откровенно седые и стыдливо закрашенные, женщины с усталыми, почти сонными глазами и застывшим в негасимой улыбке ртом, длинные пелерины, обремененные обильным мехом, и «обдергайчики» полупоместных, оскудевших и разорившихся.

Подошел Петер. На его костлявых плечах неудобно лежала фаянсовая раковина с продавленным дном. Он постоял минуту, посмотрел исподлобья (иначе он и не мог смотреть — на плечах у него была раковина), усмехнулся:

— Сегодня четверг? Первый четверг октября? День дамы крест? — И двинулся дальше.

Прошумела к вечерне Лучия. Не останавливаясь, взглянула на освещенные