— День трефовой дамы, говорите? Не будьте... — она хотела сказать что-то очень резкое, но осеклась. — Просто Христа распинают вновь...

Пришел наконец Лоба. Он долго смотрел на соседний особняк — не случалось ему видеть дом Ионеску таким.

— Четверг? Первый на этом месяце? Петер как-то сказал, что прежде каждый четверг сюда собирался... как это сказать... весь голубой Бухарест. Зачем? Покидать картишки? Пустое! Правду распинают здесь!

16

Осень на исходе. Дни давно пошли на убыль, но все еще велики. От утренней зари до вечерней — без малого вечность. Они движутся неторопливо и тяжело, эти дни, будто бы крестьянские возы, что поутру стекаются на большие бухарестские базары. Нагруженные головастыми кочанами капусты, кошелками с морковью и луком, мешками с яблоками и картошкой, тяжелые возы скрипят и покачиваются. Они стекаются из Джурджи, Черновод, Арджеша нескончаемыми реками. Кажется, что в день, когда они заполняют город, он заметно добреет.

Из-за Днестра с необъятных молдавских степей подули холодные ветры. Листва в бухарестских парках потемнела, сизо-черной рясой укрыла пруды. Ветер догола раздел деревья. Убавились дни, небо стало ниже, из открытых дверей запахло жильем, устоявшимся запахом человеческого очага. Город заметно обезлюдел. Низко, над Патриаршей горой, над плоскими крышами блоков, над куполами бисерик шли тучи. Они шли нестройной гурьбой, точно отары овец, что в эти дни спускались с гор в долину и двигались открытой стерней к пустынным полям Добруджи, к морю.

Со дня на день ждали снега.

Лоба добыл добрый брусок дуба и принялся ладить сани. Он споро орудовал отточенным топором, выстругивая полозья. В эти дни я часто видел рядом с ним внучку Ионеску. Она сидела поодаль от Лобы, с опаской поглядывая, как искрами летит щепа из-под топора. Когда затихал топор в сильных руках Лобы, девочка подбиралась к Лобе и, желая обратить на себя внимание, принималась стучать ладонью по кирзовым голенищам солдата. Лоба клал в сторонку топор и смотрел на Ленуцу. Странное дело: его взгляд был строг, будто он смотрел не на ребенка.

Но Лобе не суждено было закончить сани. Я получил предписание выехать на заре в Банат.

Нам пришлось нелегко в этот раз: в степи было много снега. В неярком свете пасмурного дня он лежал дымчатой массой, отливая тусклым притушенным блеском на холмах. Нередко машине приходилось идти по первопутку, взрывая цельный пласт. Нелегко давались балки — ветер завалил их снегом. Долго мне будет помниться ночь, проведенная в пологой степной балке под Крайовой, тревожный рев машины, врезавшейся в снег, мерцание беззвездного неба, лицо Лобы, припаленное морозом, и ровное горение зари над открытой степью; когда поутру едва ли не на своих плечах мы вынесли машину из балки.

Мы вернулись в Бухарест уже в марте. В Бухаресте сошел снег, и земля была щедро напоена его талыми водами. Было всего восемь часов вечера, но улицы обезлюдели. Мы въехали в город со стороны Котрочени. Деревастые сады Котрочени стояли недвижимо. Их ветви густо почернели, но были все еще обнажены. Казалось, утром взойдет солнце — и молодая листва опушит ветви, вернув им жизнь.

Пошли особняки Могошайи: железные ворота, опрятная полоска асфальта вдоль ограды. Лоба прибавил скорости.

— Вот так всегда, как почует дом наша пегая, так и побежит шибче, — пошутил Лоба, но от шутки этой почему-то пахнуло холодом.

Мы свернули на нашу улицу и увидели идущего впереди Апро Петера. Он нес на плечах кусок водопроводной трубы. Поравнявшись с Апро, Лоба остановил машину.

— Садись, братушка Петер, подвезем...

Апро помялся, показал глазами на трубу: куда, мол, с ней?

— Ничего... садись.

Петер долго кряхтел, пытаясь внести трубу в машину.

— Как живешь, Петер?.. — спросил Лоба, заметно приободрившись. — Что нового?..

— А какие у нас могут быть новости? — печально заметил Петер и, помедлив, сказал: — Лучия ушла — вот новость. Зачем только мы капусту рубили с Лобой? — попробовал улыбнуться Апро, но Лоба был нем. — Она давно бы ушла, — добавил Апро серьезно, — да родственники не пускали. Пугали: «Позор, позор!» Она терпела, терпела... Когда-нибудь это должно было кончиться... Весна! А две недели назад бросила все и бежала... Все бросила! Ничего с собой не взяла... Ну что ж, ее и голую любой возьмет. Она хорошая... красивая. У нас говорят: «Солнце в сундук не уложишь». Одного не пойму: зачем ей нужно было столько табуреток?.. — Он умолк, внимательно оглядел нас. — Ну, вот я приехал... Я сойду...

Он выбрался из машины, посмотрел вперед, нахмурился:

— Вон какой огонь в окнах Ионеску!.. Сегодня четверг?

— Да...

Он махнул своей трубой и ушел.

Теперь особняк Ионеску был виден и нам.

— Четверг, значит? — поднял тяжелые глаза Лоба. — Четверг... Точно кошка дорогу перебежала...

Машина поравнялась со штабом, и Лоба сбавил скорость.

— Разрешите на минуту задержаться! Может, увижу Диму Родина... Можно?..

Лоба поставил машину у распахнутых ворот и, заглушив мотор, вбежал во двор. Мне было видно, как он пересек двор, оставляя после себя следы на влажной, не успевшей просохнуть земле, и поднялся на крыльцо. Прошло минуты две, от силы — три. Потом дверь распахнулась, и я услышал голос Лобы, как мне показалось, упавший. Я почуял недоброе и вышел из машины. Лоба стоял на пороге штаба в расстегнутой шинели, без шапки, а прочь от него бежал Дима Родин.

— Скажи, сынок, — кричал ему вслед Лоба и протягивал руки, будто стараясь его удержать, — я ничего...

Но паренек побежал опрометью.

А Лоба теперь уже стоял посреди двора, и ветер неторопливо перебирал седой пушок его волос. Казалось, еще миг — и Лоба опустится на землю и, обхватив руками голову, закричит. Только вобрал руки в просторные рукава шинели, будто пальцы прихватило студеным ветром, и медленно побрел к машине.

Теперь Лоба сидел рядом со мной в машине, и руки его недвижимо лежали на коленях.

— Поедем в гараж, Лоба...

— Боюсь, товарищ майор... Сердце отяжелело...

— Поехали, Лоба...

Машина сдвинулась с места. Ехали без фар — то ли включить забыл Лоба, то ли не хотел. Машина теперь шла тихо с булыжника на булыжник, словно