— Окно... круглое?..

Ната встала, ткнула кончиками пальцев дверь в свою светелку, шагнула в полутьму. Он видел, как она легла, свернувшись калачиком, не раздеваясь, и мигом уснула. «Значит, Михаил Кравцов», — сказал себе Варенцов. Да не родился ли он после того, как Иван ушел на фронт? Вот она, судьба солдата: лег в приднепровскую глину и даже сына не увидел, которого хотел видеть больше дня белого. Варенцов припоминает, что видел молодого Кравцова однажды. Видел и подивился: что может сделать с провинциалом большой город!.. Наверно, тут сработало воображение Варенцова, его способность все чуть-чуть преувеличивать, но он рассмотрел в молодом Кравцове что-то такое, что не очень походило на кубанского аборигена: эта его бледность, напрочь некубанская, нездешний говор, не по возрасту яркая рубашка... Не по возрасту? Коли родился в тот огненный год, значит, тридцать... Заневестился женишок, заневестился!.. Но вот что интересно: человек по виду несерьезный, а на самом деле серьезный! Кто-то сказал Варенцову: закончил с отличием и оставлен в университете преподавать математику... Истинно, две капли воды — отец! И не потому только, что природа его таким отлила, сам хочет походить на отца!.. И кисть взял в руки потому, что этим грешил отец. Но вот вопрос: если он такой ученый, чего ради он носит эту мурго-пегую рубаху с тюльпанами на воротнике. Как хочешь — так и понимай. Вроде должен быть похож на свой физический лик, а копнешь — не похож! Ну только представить: разве Менделеев, например, надел бы рубашку с этими глупыми цветочками? И еще заметил Варенцов: есть в нем эта кравцовская гордыня. Отец тоже нос драл. И причуды в нем отцовские: непоследователен. Приехал на побывку и нанялся дорогу трамбовать. Правда, дорога эта ведет к обелиску павшим воинам, что возник в закубанском межгорье, но там ведь есть и иная работа кроме трактора-катка.

Он снял со стула байковое одеяло, вошел в Натину светелку, хотел войти бесшумно, да невзначай стукнул дверью — Ната открыла глаза.

— Верно говорят, что у долгогривого необыкновенная коллекция альбомов, — спросила она, — и Рембрандт, и Кранах, и наш Брюллов? Ты понял меня? Я говорю о Разуневском.

Он ничего не ответил, — укрывал Нату, стараясь обернуть одеялом ноги, а сделав это, не мог удержать вздоха — стало жаль дочь...

Ната встала на цыпочки и, конечно, ничего не увидела: рама окна едва коснулась бровей.

— Ну, подсади, подсади... как будто бы и не мужик!

Михаил выпрямился: теперь в самый раз.

Ната видела Разуневского, вернее — его спину и волосы, которые, рассыпавшись, легли бы на лоб и глаза, если бы не тесемочка — она, эта тесемочка, как у монастырских писцов на древних гравюрах, перепоясывала голову, подобрав волосы, и от этого при повороте головы точно обнажились его жесткие брови-пики. Видно, токарный станок, за которым работал сейчас отец Петр, был не по нем, и спина его, как у велосипедиста, изогнулась полукольцом.

— Вот он, пост великий!.. — засмеялась она безбоязненно и вдруг ощутила, как станок за фанерной стенкой стих.

— Кто это здесь? — произнес отец Петр, приоткрывая дверь сарая и снимая с головы тесемочку.

Захотелось, как некогда в детстве, схватиться и бежать куда глаза глядят, но ноги неожиданно ослабли.

— Да не Варенцова ли вы... Наталья? И не отрицайте: Варенцова, Варенцова! А вы?.. — он внимательно взглянул на Михаила и, взяв в ладонь локон волос, отвел от виска. — По-моему, я и вас узнал: этот обелиск за рекой строите вы?..

— Узнали: я... — неохотно согласился Михаил — не очень-то хотелось говорить об этом именно с ним.

— Будем знакомы: Разуневский, Петр Николаевич, — отрекомендовался он с видимой бравадой, что может назвать свое светское имя, — с кем имею честь?.. Не Кравцов ли Михаил?

— Да, Кравцов, Михаил Иванович, — был ответ — ему нравилось, когда в его имени присутствовало имя отца.

Разуневский возрадовался, что знакомство состоялось без излишних церемоний.

— Обелиск, почитай, будет выше храма божьего, а? — спросил отец Петр и взглянул на церковь, чьи золотые купола невысоко светились в небе, — он явно хотел, чтобы его слова понимались расширительно.

— Как понять: выше храма?.. — спросил Михаил — он узрел в словах отца Петра нечто такое, что было не на виду.

— Тут был один американец: ездил по России... Говорит: русские создали новую религию и верны ей так, как могут быть верны только русские... культ павших... — Он рассмотрел в руках Михаила этюдник. — Не покажете? Мне говорили: на ваших этюдах Кубань необыкновенная — фиолетовая да сизая...

— Так она и есть сизая, — сказал Михаил, но этюдника не раскрыл.

— Да, верно, сизая, — согласился Разуневский и вдруг вскинул на Михаила улыбчивые глаза. — Говорят, что есть пора в жизни человека, когда мир вдруг... как бы перекрашивается?

— Надолго... перекрашивается? — спросил Михаил, однако взглянул на Нату — он точно звал ее в свидетели.

— Пока пройдет любовь, — вымолвил Разуневский и, махнув рукой, исчез.

— Правда чудной? — спросил Михаил Нату.

— Ничего не скажешь: чудной поп, — подтвердила Ната.

— Чудной, — повторил Михаил и спросил: — Как ты думаешь, кого он имел в виду, говоря о любви? Себя?

Она рассмеялась:

— Себя?.. — и пустилась хохотать пуще прежнего. — Себя?.. Себя?..

Они вдруг не пошли, а побежали наперегонки.

— Себя, себя!..

— А вдруг он влюблен в тебя, Натка, что тогда? — спросил Михаил.

Они остановились, пошли тише: раздумие овладело ими.

— В меня? — Она вновь дала волю смеху. — Ой, нет моей моченьки: в меня?

— Все может быть, — сказал он печально и посмотрел на нее: она умолкла.

— Отец говорит: поп, да не тот... — обернулась она — луна зашла, и блеск куполов пригас... — Не простой поп...

— Такого не было?

— Отец говорит: не было...

Он довел ее до дому, пошел к Кубани. Долго стоял на берегу, глядя, как река свивает темно-русые с проседью космы. Движение ее было мощно, — казалось, не было силы, которая способна была замедлить ее бег или, тем