— Не дадут... у немца был... Доверия нет!

— Доверие? Ну, что ж, оно зависит и от него. Приложит руки — заработает и доверие.

— А я что говорю?.. — вспыхивает Лоба, и краска подступает к глазам. — Пусть зарабатывает! Не по́том — кровью! Но человек должен знать: если совесть у него чиста, никто не перекроет ему дороги...

— Это как же понять?

Он вдруг поднимает прищуренные глаза, с нарочитым вниманием следит, как небо чертит быстрым крылом кобчик.

— Обыкновенно! У него вера должна быть, что он не сделал ничего такого, что клеймом ляжет на него, клеймом, которое не возьмет ни железо, ни щелок... Да, вера... вера в то, что он придет домой и ни одна дверь не захлопнется перед ним... Ни одна... даже в партию... А почему в партию его не примут, если он чистый?

Подул ветерок и будто донес откуда-то издалека гудок паровоза. Он был слабым, почти невесомым, этот звук.

— Где-то железная дорога, — молвил он. — Близко? Какой там! По открытой степи такой звон катится, и его не перешибешь, не остановишь...

Ему стоило труда отвлечься от мысли о поезде, что сейчас бежит вон за теми сизыми курганами.

— Конечно, все войдет в свои берега, все встанет туда, где ему надо быть, да только времени жаль... А жизнь — одна... Какой там — одна! Половинка ее осталась...

13

Мы пробирались горными дорогами из Молдовы в Марамуреш, когда вдруг ударил свирепый ливень. Нам ничего не оставалось, как переждать ливень в пастушьем коше, который прилепился у входа в долину. Мы поставили машину у входа в кош и, пробиваясь сквозь плотную завесу ливня, перебежали в скромное убежище пастухов. Из глубины коша навстречу нам выступил парень в просторной холщовой рубахе.

— Буна венит, — приветствовал он нас. — Пофтим, домнуле. (Добро пожаловать, заходите.)

Посреди коша, укрепленный на деревянной рогатине, висел убитый, но еще не разделанный баран. Прямо перед ним сидел на невысоком табурете старик, прикрыв плечи кожухом, сшитым мехом наружу.

— Пофтим, — сказал он глуховатым голосом и почтительно положил ладонь на табурет рядом.

Лоба достал кисет, мы закурили.

Гроза стихала, она уходила за хребет, удары грома становились глуше, но свет молнии был по-прежнему ярок. Этот свет проникал в кош, и я видел лицо старика: его голый, старательно убранный множеством морщинок подбородок, длинные, побуревшие от табака усы и целую копну седых волос, похожих на старое, затененное временем серебро.

— Ждем, когда утихнет гроза, — сказал старик задумчиво, — когда небо в огне, руки должны быть чисты даже от крови животных...

Лоба внимательно оглядел тушу, спросил:

— Года полтора?

— Нет, год и семь месяцев, — заметил старик, улыбнувшись и подкрутив кончик своих усов, пристально взглянул на Лобу. — Пастух?

— Дед был пастухом, — ответил Лоба.

Но вот где-то над горами разверзлась грозовая туча, на землю пролился слепящий ноток света, и сумерки, наполнявшие кош, заметно расступились.

Старик поднял черную, сведенную старостью руку, и его сын вынул из кожаных ножен, прикрепленных к поясному ремню, синеватое лезвие ножа и свободным ударом рассек матово-белесую пленку кожи на брюхе убитого барана.

Мягким, но властным движением старик отстранил руку сына и, окинув восхищенным взглядом безупречно ровную линию на брюхе животного, посмотрел на Лобу, словно хотел сказать: «А ведь это же не просто — вот так рассечь...» Потом взял из рук сына нож и передал его Лобе.

Мне показалось, что под темноватой кромкой усов побелели губы Лобы.

— Добре, — сказал он своим напевным голосом, в котором угадывалась грустноватая мягкость говора моих земляков. — Добре, — сказал он еще раз, быстро засучил рукава, повязал вместо фартука шкуру ягненка.

Искусство разделки бараньей туши высоко ценится в моих родных местах. Старики рассказывали, что в прежние времена им владел на Кубани каждый. Оно было таким же естественным и обязательным, как уменье стрелять, объезжать коня, переплывать Кубань в половодье.

Лоба работал быстро и как-то особенно ладно. Он протягивал руку и легко доставал из утробы животного сердце, печень, будто они лежали там, на заповедной, лишь ему известной полочке. Лоба снял шкуру барана, в сущности, голыми руками, редко прибегая к ножу. Но это уже поразило не только меня. Старик вынес влажную, еще дымящуюся шкуру на свет и маленькими в дремучих бровях глазами оглядел ее. Потом он опробовал кожу ладонью (нет ли где неосторожного пореза?) и, бросив на Лобу испытующий взгляд, спросил строже прежнего:

— Пастух? Теперь я вижу — пастух... И, не дождавшись ответа, взял из деревянной чашки, стоявшей на столе, пригоршню соли и бросил на желтоватую в голубых прожилках кожу.

Когда мы вышли из коша, туман сошел и степь стала и светлее, и просторнее.

— Вон как широко! — заметил я.

— Да, нет удобнее наших земель, удобнее и богаче... Нигде у нас не снималось столько хлеба, как здесь... — сказал старик.

— А кто хозяин этих земель?

— Справа — Бибеску, слева — Кантакузино... Прямо — Ионеску...

— Кто?

— Аурел Ионеску,

— Он... здешний?

— Как сказать — зделнний... Земля здесь, а сам — в Букурешти! Сколько он добра с этих полей собрал!.. — вдруг вырвалось у него. — Букурешти на наши деньги построен...

Мы подошли к машине, но, прежде чем сесть, вновь взглянули вокруг.

— Вон какая красота! — сказал я.

— Да, — сдержанно отозвался старик, — красивее наших мест нету, но человеку не надо очень много красоты, иначе она надоест.

— Вы здесь только летом? — спросил я после некоторого молчания.

— Нет, почему же?.. Уедем ненадолго и вернемся! К февралю обязательно вернемся!

— В феврале? Не рано ли?

Теперь помедлил с ответом пастух.

— Позже нельзя...

— Почему?

Он сдвинул брови.

— Тиф...

— Тиф?.. Весной?..

— Да, каждую весну... в марте. Вместе с реками разливается и гиф... Если вовремя не уйдем — затопит...

Да, я слыхал об этом и прежде: каждую весну, подобно наводнению или степному пожару, эпидемия проносится по деревням Молдовы.