— Ты, Петер и запасной бачок?

— Нет, кроме шуток, у него добра там горы: виноградники, пчелы, овцы, поля пшеницы и подсолнуха... Ей и говорят: «Лучия, кто ты: не жена и не нянька? Не будь дурой! Муж твой не сегодня завтра богу душу отдаст, кому все это добро достанется?.. Сколько сала и постного масла! Сын нужен тебе, ну на худой конец дочка!»

— А она что?

— Она? Вот в этом весь ее характер! «Моему сыну отец нужен, а не сало с постным маслом!»

— Так и сказала: «Отец нужен»?

— Так и сказала.

Лоба поднимает усталый взгляд на дом Ионеску.

— Живы они там или давно померли? Как той субботой, когда был ветер, намело пыли у двери, так и лежит она, будто из дому никто и не выходил...

9

Сегодня поутру, когда мы с Лобой пришли в гараж, истошный голос служанки Ионеску возопил:

— Помогите... горим!

Я ткнул Лобу под бок:

— Ну вот, пришел твой черед спасать Ионеску. Бери топор и руби стропила — это по твоей части.

Мы выглянули из гаража. Чердачное окно особняка было застлано дымом.

— А может, подождем маленько — пусть им пятки подпалит...

Но я был уже в соседнем дворе.

— Топор... топор не забудь.

Посреди двора стоял Ионеску — бледнее смерти. В его руках был брандспойт. Мощная струя уже рыла камышовую крышу ледника.

— На чердак, господа, на чердак, — это говорит служанка. Она ощупывает трепещущей рукой грудь, пытаясь найти бесследно исчезнувшую пуговицу. — На чердак — огонь там...

Она бежит впереди нас. Она бежит, вытянув руки, как слепая, и странно трясется ее голова.

Мы пробегаем одну комнату, вторую, третью. Вон как широко распахнулись перед нами двери этого дома!

— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту... — это дудит в свою трубу внучка Ионеску. В ее унылом существовании наконец наступил веселый день — ей хорошо.

В комнатах пахнет скипидаром — не иначе, где-то расколотили склянку.

— На чердак, господа, там огонь...

Наверно, Ионеску въехал в этот дом еще в начале века. Буфет, убранный деревянной скульптурой, фазан со свернутой шеей, гроздь винограда и крашенный белой краской, окованный жестью холодильный шкаф. Деревянные кровати, широкие и тяжелые, как четырехвесельные лодки, обеденный стол на массивных резных ножках и даже садовые ножницы на столе, короткие, на пружинках с ножами в виде орлиного клюва, — тоже начало столетия.

— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту...

Мы вбегаем в коридор. Здесь уже пахнет дымом. Откуда он? Металлическая лестница, узкая, с частыми перекладинами, уходит в черный прямоугольник люка, вырезанного в потолке.

— Да, да, господа, огонь там...

Мы лезем. Рядом с лестницей — широкое окно, выходящее во двор. Ионеску все еще крошит могучей струей камышовую крышу. Служанка уже убежала. Она стоит на балконе и бросает вещи во двор. Мы видим, как они ложатся на кирпичный пол дворика. Полетела ковровая подушка, стеганое одеяло, лисья пелерина, оленья доха (откуда она здесь?), ковер, норковая шубка. Потом предметы пожестче: абажур, картина в черном багете, мушкет (так вот он какой!), резная шкатулка, люстра... люстра легла рядом с периной, на жесткий кирпич дворика, — звон (разумеется, малиновый) и пыль.

— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту-ту-ту...

— Брось ты свою проклятую дудку, дитя противное!

— Ту-у-у...

Где-то внизу служанка единоборствует с сундуком, пытается открыть и не может — потерялись ключи.

Она кричит Ионеску вниз:

— Ключи... ключ... от сундука!

Он плохо слышит:

— А? Что тебе?

— Ключ... где ключ от сундука?

— Возьми топор и разбей...

«Тра-а-а-х! Та-ра-рах!» Это грохнул топор по сундуку. Застонало дерево, зазвенела пружина в замках. Кажется, сундук распался.

— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту...

Теперь служанка передвигает что-то потяжелее сундука, она так тужится и кряхтит, будто хочет сдвинуть с места сам дом.

— Я не могу ничего с ним сделать — идите наверх! — кричит она Ионеску.

— Нет, нет — я должен быть здесь...

— Или вы с ума сошли... Вы понимаете — горит дом, горит ваш дом...

— Нет, я не могу...

— Все погибнет, все, все...

— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту...

На чердаке нечем дышать, дым застлал все. Лоба движется, разгребая тьму.

— И зачем вы меня сюда загнали?

— Нельзя же так просто стоять и смотреть, как горит дом...

— Пусть он пропадет пропадом, этот дом, вместе со своим хозяином!..

Мы идем в глубь чердака; чем дальше, тем меньше света. Пахнет сушеным мясом, где-то здесь развешаны туши. Под ногами хрустит разбитая тарелка. Кажется, никуда не денешься от ее черепков. Где ни ступишь — всюду хруст.

— В углу чадит — надо крышу рассечь... — мрачно гудит Лоба.

— Секи...

Где-то в темноте Лоба взмахнул топором, добре взмахнул. Из крыши прыснула струйка света. Еще взмахнул — струйка обильнее.

Вон как полыхает...

Из угла, там, где скрещиваются балки, рвется огонь.

Теперь гудит и стонет жесть под ударами топора, и этот гул будто гуляет по дому.

Лоба идет на огонь, идет точно на медведя, выставив перед собой топор.

— И как она здесь загорелась? Не иначе, обнажился провод... Петера работа!

А внизу служанка будто услышала слова Лобы:

— Ах ты, разбойник проклятый, это ты дом поджег! Ты... ты...

— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту...

— Никак она Апро Цетера крестит?..

— Его...

Петер уже вползает на чердак.

— И чего вы тут стараетесь, — хохочет он, — пусть себе горит...

Мы вскрываем крышу и тушим огонь. Выбираемся на крышу, смотрим вниз: весь двор устлан коврами и шубами.

— Хоть прыгай отсюда — не ушибешься...

Из ледника выбирается Ионеску. Он мокр, точно мышь. Со штанин стекает вода. Он едва передвигает ноги, и на кирпиче прочерчивается мокрый след.

— Хозяин, пожар потушен, — кричит ему Лоба.

Ионеску вздрагивает, поднимает глаза и, увидев нас, идет к леднику. Он поспешно скрывается в его провале, будто в черной