смутившись. — Тронул я ее плечом, а она, проклятая, взяла да и упала...

В свободном провале стены был виден двор: скамейка на чугунных лапах, роскошная крона липы, полная листьев, но уже по-сентябрьски ветхих, сруб колодца, крашенный густой охрой.

— Может быть, взглянуть на колодезь, товарищ майор?..

— Взгляни...

Но едва Лоба переступил линию калитки, как мужской голос, обрушившийся бог знает с каких высот, упал на наши головы:

— Стай около! Стай! Чине треба, домнуль? Чине треба? (Остановитесь! Что нужно, господин? Что нужно?)

И не успел мой Лоба ответить, как тот же голос произнес:

— Еу сунт Аурел Ионеску! (Я — Аурел Ионеску!)

И хозяин бросил в моего старика вихрь жестоких слов.

— Кто здесь хозяин... я или вы? — неистовствовал Ионеску. — Кто хозяин здесь... я спрашиваю вас? Кто?

Лоба развел руками:

— Скажите ему, товарищ майор... он хозяин.

Я подумал, что настало время вмешаться в спор мне, и двинулся вслед за Лобой. На площадке, возникшей при повороте кирпичной лестницы, стоял долговязый старик в черной ермолке. Он был бледен. Казалось, что его лиловые уши вздрагивают.

— Еу сунт Аурел Ионеску, — сказал он, но уже больше по инерции.

Я поднял руку, стараясь умерить гнев человека в ермолке, но в эту минуту на площадку выбежала женщина в кружевном переднике и, силой втолкнув старика в дом, закрыла дверь.

Лоба печально глядел на поверженную калитку.

— Что же ты ему ничего не сказал, старый? — спросил я.

Лоба охватил грудь, точно защищаясь:

— Да он сорвался, как та кутяка... вся моя румынская фразеология повыскакивала... Что будем делать, товарищ майор?

— Находи свою «фынтыну» и тащи воду... Что же больше делать?

— Да я тоже так думаю, — заметил Лоба, бросив недобрый взгляд на дверь особняка, в которую скрылся Ионеску, но с места не сдвинулся.

— Слыхали, что сказал Ионеску: «Кто здесь хозяин?»

— Ну что ж... Нас с тобой он знает мало... Надо щадить его...

— Щадить? Это точно, надо.

3

Впервые я встретил Лобу под Корсунью. Если вы бывали в тех местах, то знаете, что корсуньской степи свойственно нечто особенное. Так же, как под Полтавой или Винницей она безбрежна и ясна, как может быть бесконечно просторно и полно света разве только море. Но если степь под Винницей и Полтавой похожа на море, потревоженное утренним ветром, то корсуньская степь подобна морю, закипающему под ударами шторма. Ее рассекли отвесно падающие овраги, вздыбили скалы. Да, скалы. Бурые камни, неожиданно вспоровшие землю, выглядели здесь необычно.

Я встретил Лобу в открытой степи по дороге из Шандеровки в Корсунь. Он стоял у такого вот камня и внимательно рассматривал его. У него была темная борода, разделенная стежкой седых волос, и усы лемешком. Меня заинтересовал этот старик в солдатской шинели. «Что нашли — чур, пополам», — заметил я, останавливая машину. «Можете его весь взять, товарищ майор...» — ответил солдат дружелюбно, указывая на камень.

Первый узелок беседы был завязан. Я угостил служивого папиросой, он меня — махрой из кисета, расшитого чьей-то искусной рукой. «Вот гляжу я на этот голыш и и думаю, — сказал солдат, выпуская изо рта облачко дыма. — Никак его водой сюда принесло или из утробы земной вытолкнуло...» — «Не геолог ли вы?» — «Да нет, — сказал солдат, сбивая с кончика папиросы пепел. — Я механик сельский, мастак по тракторам и комбайнам...» — «Вон как! Откуда же, из каких мест?» — «Из станицы Михайловской... Есть такая станица на Кубани...» — «На Кубани? Так ли? А может, на Чамлыке?» — спросил я. Солдат поперхнулся дымом. «А вы почем знаете?» — спросил он. «Знаю». — «Не из наших ли мест?» — «Оттуда». — «А фамилии чьей же будете?» — «Маховицких...» — «Маховицких? Так это же наши коренные! Какого же Маховицкого... Петра? Того я не знал, но это не беда... Главное, наш житель — кубанский. Значит, Маховицкий?»

Как я узнал, солдат только что выписался из госпиталя и добирался до Шандеровки в надежде получить «коня». «Там, говорят, машин немецких что соломы». Нам было по пути. Я усадил солдата рядом с собой, втайне надеясь поговорить с ним. Я не ошибся: служивый оказался интересным человеком. Темой его рассказов неизменно была Кубань, раздолье ее полей.

Когда в конце дороги показалась Шандеровка, он спросил меня вдруг: «А вы, товарищ майор, я вижу... авиация — и на машине? — Он с завистью взглянул на небо. — Вон какой простор там!.. — Помолчал, будто взвешивая — не сказал ли лишнего. Ответил сам себе, точно желая меня ободрить: — Инженер авиации — это хорошо! Аэродромная служба? Понимаю. Если на земле не подготовишься, не очень-то вспорхнешь...» — «И это верно...» Прощаясь, он на минуту задержал мою руку: «Товарищ майор, есть у меня тревога... Вот здесь она у меня, — он показал свободной рукой на сердце. — Можно спросить?» — «Конечно, спрашивай».

Но прежде чем он заговорил, прошла добрая минута — нелегко было ему произнести эти несколько слов. «Как насчет тех русских, что были в плену?.. — спросил он наконец. — Дадим мы им обратную дорогу к жизни или... вроде отрезанного ломтя?» — «Отрезанного? Нет, зачем же!.. А ты что, Лоба, был в плену?» Он посмотрел на меня внимательно: «Нет, я не был...»

4

Не без сожаления расстался я с Лобой, когда машина въехала в Шандеровку, действительно заваленную немецкой техникой. Мне тогда казалось, что мы с Лобой были всего лишь спутниками, каких нередко сводит на своих бесчисленных дорогах война. Но случилось иначе.

Я ночевал в саманной хате, что тремя своими окнами выходит на площадь. Шандеровка была взята только что. На радостях хозяйка подбелила грубку и вымазала пол глиной. Соломы в печи уже было сожжено два оберемка, а пол только-только просох. Смуглые ноги хозяйки ступали мягко, будто только что просохший пол был хрупок. Ей было приятно ходить по хате босой — становилось все жарче, а пол был прохладен.

Назаровна, так назвалась хозяйка, хороша собой. Ее темные глаза с подсиненными белками точно заволокло мглой, печальной, неразмывающейся, — быть может, след недавних страданий: муж пропал без вести