Иван Сергеевич, — предупредил он Ярцева. — Ты знаешь, что сказал Жуэ Майке? Он продал завод эльзасцу! Пойми: продал уже... Она мне сказала это сейчас, вот только что. — Он вздохнул. Ярцев молчал, он был ошеломлен не меньше Ипатова. — Ну, черт с ним, с заводом, но Майка, Майка... Ее это не только не огорчило, она обрадовалась... Ты понимаешь что-нибудь, Иван Сергеевич?.. Обрадовалась!.. Понимаешь?..

— Не понимаю, — признался Ярцев.

— И я не понимаю... — вымолвил он едва слышно.

Где-то рядом стоял Ярцев — Александр Петрович слышал его дыхание, ставшее с волнением громким, но не мог рассмотреть его лица, как ни старался — не мог... Далеко в глубине здания сохнувшее дерево сеяло вдохновенный шепот: «И я не понимаю... И я не понимаю...»

ПЕРВЫЙ ДОЖДЬ

Повесть

Туча приблизилась к солнцу и затенила город. Будто кровь схлынула с лица: синими стали и портики боярских теремов, и усеченные купола церквей, и вода в прудах, и асфальт, и листва Могошайи.

Ливень отгремел и ушел. Он бушевал теперь где-то за Плоешти и Бузэу; а синий отсвет все еще лежал на камне и воде Могошайи.

На север ушла гроза. Ее зарницы вспыхивали, обнимая полнеба, и подолгу держались над степью.

А Могошайя все еще смотрела в степь. Она смотрела туда в неширокие щели своих створчатых ставен, в крохотные оконца теремков, сквозь сплетение кованых прутьев, охвативших окна хоромов. Она смотрела туда и не могла понять, какой огонь немилосердно палит степь: уходящей на север грозы или приближающейся к городу битвы.

1

Наши войска вошли в Бухарест поутру.

А сейчас в яблоневом садике под окнами моей квартиры уже отстаивались сумерки. Я только что вернулся с аэродрома и, наскоро переодевшись, готовился пойти в город. Не успел я застегнуть ремень, как услышал знакомые шаги Лобы, быть может более торопливые, чем обычно.

— Эх, товарищ майор, если бы вы знали, какой я тут гаражик отколол... игрушка! Хотите покажу?

— А не поздно ли, Лоба?

— Да ведь это здесь — совсем рядом... Вон за тем домом под черепицей...

Мы с Лобой минули особняк под черепичной крышей и, отворив чугунную калитку, прошли в небольшой дворик, тщательно выложенный белым камнем. Этот каменный двор был типичным для кварталов Могошайи. В нем был и палисадник, убранный пыльными кустами дикой розы, и кирпичный сарай, и ледник, укрытый подстриженным камышом, и гараж.

Гараж был хоть и мал (всего на одну машину), но построен тщательно. Мне было понятно состояние Лобы. Нужно было видеть, как в пору снегопадов под Корсунью Лоба чуть ли не на своих плечах вынес наш «виллис» из балки, занесенной снегом; как где-то уже в Приднестровье, стоя по колено в грязи, он «переобувал» машину; как гнал «виллис» через Буг — надо было видеть это, чтобы понять его радость.

— И вода в гараже!.. — возликовал Лоба, увидев кран водопроводный. — А вот и шланг!..

Лоба подкрутил шланг к водопроводной трубе, повернул кран. Я приготовился увидеть, как туго шевельнется отяжелевшее тело шланга и весело прыснет вода. Но шланг был недвижим.

— Нет воды? — взглянул Лоба на меня и пошел вон из гаража.

— Доомна, апа ну есте... апа... (Госпожа, воды нет... воды...) — услышал я голос Лобы — за те шесть месяцев, что мы находились в Румынии, каждый из нас, как мог, постиг язык.

— Бомбардомент, домнулуй... Аста кауза... (Бомбардировка — вот причина...) — донесся до меня женский голос.

Я вышел из гаража.

На крыльце стояла молодая женщина, и ее золотисто-красные волосы, густые и неубранные, были стянуты темной лентой.

— Фынтына естэ, домна? (Есть ли колодезь, госпожа?) — допытывался Лоба, не без труда подбирая румынские слова.

— Аколо естэ (там есть), — торопливо произнесла женщина, указывая на соседний дом.

Только теперь мы обратили внимание на особняк за кирпичной оградой: серый, массивный, как две капли воды похожий на тот, в котором жила наша хозяйка.

— Аста каса... домневостра? (Это ваш дом?) — спросил Лоба.

— Аста каса... Ионеску... — ответила хозяйка, как мне показалось, копируя нетвердый румынский язык Лобы.

— Ионеску? — переспросил Лоба.

— Да, — подтвердила хозяйка и, увидев меня, быстро вошла в дом.

В толстой кирпичной стене, которая отделяла один двор от другого, мы заметили вырез калитки. Лоба подошел к калитке, сделал попытку открыть ее, но она была заперта или, может быть, заколочена.

Лоба постучал, обнаружив при этом, что калитка сшита из толстых досок, — ответа не последовало. Постучал покрепче — тишина.

— Может, плечом... — молвил Лоба, разогреваясь. — Легонько...

— Надо ли?.. Завтра... достучимся.

— Завтра все-таки? — произнес Лоба без воодушевления. — Пусть будет завтра. Утро вечера мудренее...

Но, прежде чем удалиться, мы вновь взглянули на серую громаду особняка. Да, он был действительно похож на дом нашей хозяйки, как две капли воды похож. Но вот что странно: мне показалось тогда, что особняк был пуст. Глубокие провалы его окон были зашторены. Ни единый проблеск света не проникал наружу.

2

— А наша машина уже в гараже, товарищ майор, — объявил Лоба, явившись ко мне на другой день. — Все хорошо, да вот только калитка... Хотел я плечом ее попробовать, но раздумал — решил вас подождать. Может, достучимся?..

Я немного знал Лобу: осторожно, «чтобы не вспугнуть», он приглашал меня в гараж. Надо было идти. Но, войдя в каменный дворик, Лоба пошел не к гаражу, а к калитке во двор Ионеску. На этот раз Лоба постучал крепко — тишина, никаких признаков жизни. Мы отошли от калитки, взглянули на особняк. Небрежно накинув на толстые плечи серо-зеленый плед повители, особняк точно дышал студеной мглой.

По мощному настилу досок вновь застучал кулак Лобы, и в следующую минуту сильное плечо солдата начисто вынесло калитку. Это было и для Лобы так неожиданно, что он не сделал даже попытки заглянуть во двор, вход в который теперь был свободен.

— Что же ты наделал, старый? — спросил я Лобу.

— Право... не ведаю, как это получилось, — ответил он,