Но многое подтверждало наши подозрения. Однажды вечером за ужином Корделия сонно спросила маму, нельзя ли ей в субботу утром поехать в Лондон с Розамундой и выбрать новые пальто и юбку. Когда мама ей разрешила, она добавила, что это будут взрослые пальто и юбка.

– Что ж, я уже видела в магазинах одежду к Пасхе, хотя, по-моему, делать покупки к лету еще рановато, к тому же все это лето ты еще будешь учиться в школе, – сказала мама. – Но это твои деньги, и, разумеется, к осени ты уже определенно окончишь школу, и если купишь стоящие вещи, они еще долго прослужат тебе. Но помни, что покупать что-то раньше времени неблагоразумно, ведь, пока твои деньги хранятся на почте, ты получаешь с них проценты.

Корделия не ответила, между тем как прежняя Корделия с раздражением подчеркнула бы, насколько этот процент мал. Она просто продолжала жить в трансе. Через несколько дней она вошла в гостиную в новых пальто и юбке. В то время до женской одежды внезапно добрались ножницы. Женщины еще не полностью освободились от многослойных нарядов, которые были обречены носить, но преобразились из коров в тяжеловесных антилоп, насколько позволяли тяжесть одеяний и собственная проворность. Юбки по-прежнему оставались длинными, но стали уже и получили вырез на подоле. Узкая юбка превратила Корделию в ходячую колонну, стройную, округлую и сильную, сделанную из какого-то теплого камня, блестевшего под солнцем, потому что материя была золотисто-бежевой; а поверх своих коротких золотисто-рыжих локонов она надела круглую коричневую шляпу с кремовыми цветами. Она высоко держала голову, ее короткий нос, такой изящный, с крошечным плоским треугольничком между кончиком и ноздрями, был высоко вздернут, а чистый округлый подбородок – приподнят. В руке она держала смычок, словно скипетр.

– Я хорошо выгляжу? – небрежно спросила Корделия, но ответ выслушала с жадностью. До тех пор она всегда была уверена, что ее наружность вполне хороша, чтобы заслужить аплодисменты на концертах, и только поэтому ею и интересовалась; но сейчас она явно надеялась купить с ее помощью нечто, чему она сама придавала более высокую ценность. Еще какое-то время она оставалась в комнате, замерев навытяжку, потому что узкие юбки легко мялись; но была далеко от нас, где-то в другом времени года; хотя за окном стояла холодная пора Великого поста, она несла в себе свою личную весну, сияя в своем тонком одеянии под невидимым нам солнцем.

Когда она ушла, Мэри сказала:

– Она купила эти пальто и юбку, потому что ждет, что тот, в кого она влюбилась, придет к маме и попросит куда-нибудь ее сводить.

– Но куда он ее поведет? – с сомнением спросила я. – Время не летнее, на речку они пойти не могут.

– В журнальных рассказах и романах молодые люди куда только ни водят девушек, на которых хотят жениться, – ответила Мэри. – В спортивный клуб «Херлингэм», в парк «Ренела»… О, в это время года наверняка работают какие-нибудь заведения. Люди же не только летом влюбляются. О, пожалуйста, Боженька, хоть бы все получилось.

– Не говори этого, пока мы не убедимся, что он действительно хороший, – сказала я.

– Поверь, какое-то время она точно будет счастлива. А если что-то пойдет не так, мы к тому времени уже получим стипендии, а после этого заработаем денег и организуем ей развод. Главное, чтобы она сейчас перестала играть.

Хотя ни один молодой человек на Лавгроув-плейс так и не появился, поведение Корделии по-прежнему подтверждало нашу теорию. Она стала живо интересоваться почтой под предлогом, что тревожится из-за какого-то большого вечернего концерта, который отложили из-за чьей-то смерти и могут назначить на дату, когда она уже будет занята. Но если бы она говорила правду, ее тревога не была бы такой жгучей и не сменилась бы таким же жгучим удовлетворением. А на следующий день после того, как она перестала следить за почтой, наша теория получила еще одно подтверждение, которое признала убедительным даже Розамунда, хотя она никогда не соглашалась с нами, что Корделия влюблена, и говорила, что, учитывая, что сами мы вечно впадаем в состояния, она не понимает, как мы можем не замечать, что с нашей старшей сестрой сейчас происходит то же самое. «Б-бросьте, да если бы она влюбилась, – заикаясь, сказала она, – она бы выглядела по-другому. Совсем-совсем не так». В то утро Корделия отправилась в школу пораньше, сказав маме, что хочет поговорить с кем-то из учительниц перед молитвой. Но когда мы с Мэри и Розамундой пришли в школу, ее там не было. Когда мы в час дня вернулись домой, то узнали, что она сказала маме, что собирается пообедать с мисс Бивор. У нас появилось томительное предчувствие кризиса. Мы ни за что бы не посмели прогулять школу, а Корделия была намного более послушной, чем мы; кроме того, она была очень правдивой. Потом Кейт с простодушным видом упомянула, что утром Корделия ушла с огромной картонной коробкой и большим бумажным пакетом, и мы посмотрели в ее комнате – новых пальто, юбки и шляпы там не оказалось.

– Видите, – сказала Мэри, – она пошла на встречу с ним и, скорее всего, с его матерью, а потом они вернутся и сообщат маме, что обручились.

Но мне это не нравилось. Пустой гардероб выглядел так же неправильно, как папин пустой кабинет. А Розамунда пожала плечами, как мне показалось, с напускным равнодушием.

Произойти могло что угодно. Так что вечером, возвращаясь из школы вдвоем, потому что Розамунда отправилась за покупками, мы с Мэри не слишком удивились, когда, свернув с Хай-стрит на Лавгроув-плейс, увидели впереди взбудораженную мисс Бивор, спешившую к нашему дому. Она шагала очень быстро и иногда переходила на трусцу, пока подол ее длинного медно-красного платья не запутывался меж лодыжек, а большая шляпа с перьями не сбивалась набекрень.

– Смотри, смотри, – сказала Мэри, – она в ужасном состоянии. Говорю тебе, это не мои домыслы, все наверняка произошло так, как я и думала. Корделия с кем-нибудь сбежала и написала мисс Бивор, что бросает музыку. Быстрее, быстрее, давай спросим ее.

Услышав топот наших ног, мисс Бивор оглянулась, закрыла глаза, увидев нас, и прислонилась к ограде. Когда мы догнали ее, она с горечью выдохнула:

– Я думала, это Корделия.

– В чем дело? – спросила Мэри. – Что с ней случилось?

Мисс Бивор всхлипнула и снова припустила трусцой в направлении нашего дома. Мы шли рядом с ней, пытаясь добиться объяснений, чтобы быть готовыми при необходимости сообщить тяжелую новость маме. Мы знали, что мисс Бивор очень глупа и, возможно, поднимает шум на пустом месте, но хотели в этом убедиться. Однако она только издавала звуки, выражавшие раздражение и отвращение, и отмахивалась от нас. Кисти рук у нее были обнажены, что в те времена считалось неприличным; и она, враждебно вскинув их, сказала нам тоном, взывающим к сочувствию: «Я еще и перчатки потеряла», и, снова разрыдавшись, очень быстро засеменила вперед к нашим воротам.

Там мы сразу поняли, что, какую бы плохую новость ни принесла мисс Бивор, здесь о ней уже слышали. Входная дверь была открыта, и, поднимаясь на крыльцо, мы увидели, что сумочка, которую обычно носила с собой мама, валяется на полу. Мы бросились в дом мимо мисс Бивор, причитавшей: «Я даже не смогла взять кеб, на станции всегда есть кебы, но именно сегодня не было ни одного». Она проследовала за нами в гостиную, которая оказалась пуста. Но французские окна в сад были открыты, и мама стояла на лужайке и смотрела вверх на окно комнатки, раньше принадлежавшей папе, а теперь – Корделии.

Мы побежали к ней, крича: «Что случилось?» – но мама, не замечая нас, продолжала неотрывно смотреть на пустое окно. Мисс Бивор, спускаясь по чугунному крыльцу в сад, поскользнулась и упала на гравийную дорожку, взвизгнув, как люди, достигшие такой крайней степени отчаяния, что весь зримый мир обращается против них, и с их обуви слетают каблуки, а камни только и ждут, чтобы насажать синяков им на колени. Мама услышала ее, обратила на нее свой немигающий взгляд и сказала нам: