– Что ж, как бы то ни было, – рассерженно добавила она, – у вас нет причин для беспокойства. Корделию обещал взять к себе мой старый учитель, синьор Сала. Несколько лет назад он удалился на покой и вернулся жить в Милан, но его жена только что скончалась, и он возвращается в Лондон, чтобы быть поближе к дочери, которая здесь вышла замуж. Вчера он слышал игру Корделии и предложил учить ее бесплатно до весны, когда она получит стипендию в консерватории Виктории. Так что вам не о чем волноваться.

– Как упорно вы стараетесь упростить Корделии жизнь, – наконец произнесла мама.

– Большинство людей сочли бы за честь упростить Корделии жизнь, – сухо ответила мисс Бивор. Она посмотрела на маму так, словно пыталась разгадать какую-то загадку; потом подняла руки и начала шарить среди кончиков волос под прерафаэлитским пучком у себя на затылке в поисках застежки золотой цепочки, с которой свисал медальон. – Взгляните, что на днях изготовили по моему заказу. – Она протянула медальон на ладони и нажала на пружинку. Перед нашими глазами предстала крошечная раскрашенная фотография играющей на скрипке Корделии. – Этот снимок я сделала на лужайке своим «Брауни», – сказала мисс Бивор, – и один из моих друзей, очень творческая личность, его для меня раскрасил. Он живет в Шотландии, Корделия отрезала для меня один из своих локонов, и я отправила его в Шотландию, чтобы он его скопировал. А медальон я заказала у своей кузины, которая работает в «Либертис». Разве не прелесть? Возьмите его и рассмотрите поближе, я не возражаю.

Мама положила медальон себе на ладонь и пробормотала:

– Какая чудесная идея.

Она продолжала таращиться на него, пока мисс Бивор не произнесла с легким смешком:

– Вы сами знаете, что в глубине души вы ею очень гордитесь. – Забрала медальон и снова повесила его себе на шею. – Если весной все сложится так хорошо, как я надеюсь, – заявила она, – надо будет подарить вам такой же медальон.

– Спасибо, – сказала мама.

– Все непременно сложится хорошо, – с вызовом пообещала мисс Бивор. – Синьор Сала – великолепный учитель, и Корделия научится у него очень многому, помимо музыки. Он потрясающе культурный человек. Большой знаток Данте. Nel mezzo del camin’ di mia vita Mi troverai in una selva oscura[111]. Ну что ж, мне пора, я уверена, что в ближайшее время все станет явным прямо на наших изумленных глазах.

Когда я проводила ее до двери и вернулась в комнату, мама сидела на полу у огня. В те времена так делали только мы, а взрослые – почти никогда.

– Что ж, – сказала она, – я жалела, что здесь нет твоего отца. Но даже будь он здесь, он не смог бы помочь. Но, Роуз, разве не чудесно, разве не чудесно было бы, если бы он вернулся хотя бы на десять, на пять минут и посидел здесь? Но я знаю, что он ничего не смог бы с этим поделать. Ах, бедняжка Корделия, бедняжка Корделия, как портит ее своей любовью эта глупая женщина. Как странно было видеть прекрасные глаза твоей сестры раскрашенными таким же синим цветом, как море на цветных открытках с пейзажами. Как несправедливо, что вы с Мэри умеете играть, а она нет. Как несправедливо, что ее так полюбила эта дура. Да, поистине я в сумрачном лесу.

Глава 17

Когда мы приехали в Панмур-холл, мистер Киш, очень старый господин с черной бархатной кипой на голове и острой седой бородкой, расцеловал маму в обе щеки и сказал двум юношам, как раз покидавшим зал, что это великая Клара Кит, которая ушла со сцены слишком молодой, она играла «Концерт до минор» Моцарта и «Карнавал» Шумана лучше всех из когда-либо живших женщин. Потом он бросил на нас взгляд, говоривший, что ему тоже приходило в голову, что мама может считать, будто мы умеем играть на фортепиано, только потому, что любит нас. Потом он взял список с нашим репертуаром, который составила мама, поднял брови и спросил: «Неужели они в самом деле выучили все эти композиции?» Затем он довольно сварливо велел сначала Мэри, а потом мне сыграть этюды Шопена. С Мэри он спросил второй «Этюд фа минор», требующий сочетания стаккато и легато в одной руке, а мне дал первый из Grandes Etudes[112] из десятого опуса, потому что его чудовищно трудно играть в правильном темпе и нужна большая гибкость кисти при активных движениях. Еще он велел ей сыграть «Революционный», а мне – «Черные клавиши», и после этого оказалось, что все хорошо.

Но ни тогда, ни на одном из последующих уроков мы не получили того одобрения, о котором мечтали. Мы были уверены, что если мистер Киш действительно высоко оценит нас, то станет постоянно расточать дифирамбы и выражать удовольствие. Но, разумеется, в репетиционной комнате мы навсегда попрощались с похвалами, которые были и остаются привилегией любителей. В профессиональном пути – стоит им едва мелькнуть в поле зрения – наступает новый этап. Учитель, работая с учениками, которых считает настоящими музыкантами, должен уделять внимание не достижениям, а их ошибкам, а как только ученик начинает выступать на сцене, его личность раздваивается и он становится одновременно учителем и учеником. Благосклонные заметки в газете, цветы в артистической уборной, аплодисменты, толпы – это свидетельства успеха, но все-таки не похвала. Они не спасают от самоупреков за невыразительную каденцию, за смазанный вход в тему. Но мы нашли некоторое утешение в том, что стали частью дружественного племени. Однажды мы стояли с полудюжиной других учеников мистера Киша и слушали, как он играл для нас пассажи из бетховенских сонат в той же манере, в какой их давным-давно при нем исполнял Лист в Будапеште, и никто, похоже, не думал, будто у нас нет права там находиться. В другой день мы ходили на фортепианный концерт Сен-Санса[113] и случайно сели рядом с рыжеволосой девочкой, которая занималась у мистера Киша через час после нас, а потом выпили вместе чаю, и она, похоже, вовсе не собиралась смеяться над тем, что мы говорили. Мы словно стали вести праведную жизнь после долгих лет школьных преступлений. Дело было, разумеется, не в том, что другие ученицы и учителя принадлежали к людям второго сорта; просто из-за ужасной необходимости непременно получить общее образование большинству детей приходилось проводить так много тоскливых часов, изучая совершенно неинтересные предметы, что они находили прибежище в насмешках, а их учителя раздражались, потому что были вынуждены заниматься со скучающими детьми. Но здесь мы учились тому, что любили. Юношам и девушкам, обступившим фортепиано мистера Киша, было не до колкостей в адрес друг друга, потому что они внимательно наблюдали за его порхающими пальцами, извлекавшими из фортепиано истинное наслаждение, достойное Диониса, что некогда дарили своим слушателям Лист и его современники; подобное звучание невозможно воспроизвести с той певучей и расслабленной техникой игры, которую используют музыканты в наше время. Мы с Мэри и той рыжеволосой девочкой почти не замечали друг друга, ошеломленные хрустальной чистотой туше Сен-Санса, настолько менявшей голос инструмента, на котором он играл, что вычурный орнамент его собственной музыки исчезал под ледяными кончиками его пальцев и становился строгим, словно морозные узоры на окне. Разумеется, позже нам предстояло узнать, что музыкальное сообщество тоже не обходится без мелкой зависти и обид, поскольку, хотя музыканты практикуют и изучают благородное искусство, они, как и школьники, вынуждены сталкиваться с конкуренцией. Но так плохо, как в школе, там не было никогда, и, вступив в мир счастливого ученичества, мы словно попали в рай.

К сожалению, дома Корделия с усиленным рвением разыгрывала из себя юного гения, который готовится к получению стипендии. Маму это не тревожило. Она посетила синьора Сала в доме его дочери в Брикстоне и вернулась в полном убеждении, что он часть комического сна Создателя и что единственной реакцией на него может быть смех. Его музыкальные умения оказались вовсе не столь хороши, как она опасалась, и мама не поверила его