заниматься только музыкой и станем выступать с великолепными оркестрами в огромных залах, где звуки фортепиано разрастаются и проявляются в полную силу. Но в то же время это было ужасно. Вдруг выяснится, что мы все-таки никуда не годимся. Возможно, мама думает, что мы умеем играть, только потому, что нас любит. Но мы с Мэри кивнули друг другу через стол, произнесли фразу, которую повторяли на протяжении всего детства: «Все будет хорошо», поцеловались и обняли маму.

– А теперь что касается тебя, Корделия, – радостно продолжала мама. Мы в замешательстве отшатнулись. Неужели Корделия тоже будет брать уроки? Какая ужасная трата денег. Но после секундного потрясения мы поняли, что ничего иного маме не оставалось.

– Ты, Корделия, – радостно продолжала мама, – в среду к половине третьего ты отправишься в «Риджент студиос», что на Мэрилебон-роуд, и сыграешь мисс Ирэн Мейер.

Корделия промолчала, и мы знали почему.

– Она отличная учительница, – говорила мама с напускной веселостью. – Я спрашивала нескольких человек, и все ее рекомендовали.

– Неужели? – холодно произнесла Корделия. – Никогда о ней не слышала. – Потом она выпалила вопрос, который, на ее взгляд, был весьма логичным. – Если Мэри и Роуз получили возможность учиться у Мауруса Киша, почему я не могу учиться у Ганса Фехтера?

Мы понимали, что она имеет в виду. Эти два имени находились на одном уровне. Но маму ее слова задели сильнее, чем нас.

– Ах, доченька, даже не думай о Гансе Фехтере! – воскликнула она.

– Это еще почему? – спросила Корделия.

– Он очень жестокий человек, – ответила мама. – Даже не вздумай ему играть. Я знала его еще молодым, он уже тогда был ужасным человеком, а теперь, постарев, он, по слухам, стал еще хуже, у него язык как плеть.

– Интересно, почему ты так уверена, что ему захочется отхлестать своей плетью меня, – сказала Корделия. Вскоре она встала из-за стола и вышла из комнаты, хотя мы еще не допили чай.

– Ганс Фехтер. Боже упаси, – покачала головой мама.

– Ах, бедная мама, – сказали мы.

– Нет, бедная Корделия, – поправила она нас.

– Она как шекспировские персонажи, которые если уж вбили себе что-то в голову, то не могут остановиться, – сказал Ричард Куин. – Ну, как Макбет с шотландской короной.

– Почему люди поднимают столько шуму вокруг «Гамлета», как будто это величайшая из пьес? – спросила Мэри. – По-моему, в «Гамлете» все совсем не так, как в настоящей жизни, зато обычные люди постоянно ведут себя как Макбет, Отелло и король Лир. Наша директриса точь-в-точь похожа на короля Лира, когда нудит, что нам всем не хватает esprit de corps, хотя на самом деле мы ведем себя сравнительно хорошо, и она должна быть довольна.

– Хотелось бы мне, чтобы вы все были чуть больше похожи на Гамлета, – сказала мама. – Я бы многое отдала, чтобы вы стали чуть менее решительными. Он зашел слишком далеко, но мне бы хотелось, чтобы Корделия не стремилась во что бы то ни стало получить стипендию, а вы не критиковали бы ее с такой категоричностью. Какое счастье, что есть Ричард Куин и Розамунда, которые, похоже, ничего особенно не хотят.

– О, почему же, – возразил Ричард Куин. – Я хочу всем нравиться. И Розамунда тоже.

Розамунда запрокинула голову и с таким пылом воскликнула: «О да, я хочу нравиться!» – что мы удивились и рассмеялись. Но вообще-то она не на шутку нас тревожила. Отблески камина играли на ее лице и ярко подсвечивали ячменно-сахарные кудри, лежавшие на ее плечах, и в ней присутствовала какая-то наполненность, напоминавшая о мускатном винограде, который мы иногда видели в лавках, и все это вместе значило, что она повзрослела раньше нас всех. Быть взрослой оказалось легко, а она, в отличие от нас, никогда не стремилась к интеллектуальным приключениям; она, безусловно, была глупа, никто никогда и не сомневался в этом. Кроме того, она была медлительной тихоней с золотыми руками, ей не терпелось стать медсестрой и степенно зарабатывать себе на жизнь, и она всегда говорила нам, как следует поступить в той или иной ситуации. Однако все могло обернуться так, что она станет самой неукротимой из нас. Она была полна противоречий.

– Как бы мне хотелось, чтобы и Ганс Фехтер хотел нравиться, – сказала мама. – Ах, дети, надеюсь, что Корделия выбросит Фехтера из головы. Но завтра вечером я съезжу повидать мисс Бивор, хотя нет ничего утомительнее, чем препираться с посторонней женщиной по поводу собственного ребенка. Меня возмущает, что она для нас посторонний человек, она представляется мне «чужой женой», о которой писал царь Соломон, хотя он наверняка имел в виду женщин совершенно другого типа.

Но следующим же вечером Кейт провела мисс Бивор в комнату. Мама, разумеется, издала громкий стон, как и всегда при виде этой предвестницы зла; и в самом деле, с течением времени наружность мисс Бивор стала нам еще менее приятна. Дело было не в том, что ее дурной вкус в одежде ухудшился, она оставалась верна прерафаэлитским нарядам и отказывалась от своих любимых фиолетовых и шалфейно-зеленых оттенков только ради тусклого ржаво-красного цвета; и, как обычно, при ней была белая кожаная сумка с названием иностранного города. На сей раз с Венецией. Не хватало мозаичной броши с пьющими из фонтана голубками, но вместо нее она надела еще менее привлекательную побрякушку – огромный золотой медальон в форме сердца с отчеканенной на нем лютней. Но что нам действительно не понравилось, так это то, как изменились выражение ее лица и манера держаться. Она выглядела самодовольной, помолодевшей и располневшей, и мы знали, что ее питает карьера Корделии.

После вскрика мама овладела собой, вежливо поздоровалась и ответила: «Да, конечно», когда мисс Бивор сказала: «Пора поговорить о будущем Корделии. Двадцать семь концертов за год». Не возникало сомнений, что, по ее мнению, она каким-то образом уела маму этими идиотскими концертами.

– Полагаю, мы все осознаём, что исполнительская техника Корделии неимоверно улучшилась. – Когда мама промолчала, мисс Бивор коснулась огромного медальона в форме сердца на своей груди, словно это было распятие и она черпала в нем силы. – Мне пришло в голову, что, раз уж, насколько я понимаю, на вас неожиданно пролился золотой дождь, с чем я вас поздравляю, мы можем надеяться, что Корделию будет учить кто-то более достойный, чем я. Я, понимаете ли, всегда знала, что недостойна этого.

Мама по-прежнему не находилась с ответом.

– Мы подумывали, – скромно произнесла мисс Бивор, – о Гансе Фехтере.

Мама покачала головой.

– Но почему? – спросила мисс Бивор. Внезапно она покраснела, задрожала и срывающимся голосом повторила: – Но почему?

Мама наконец обрела дар речи:

– Мисс Бивор, умоляю вас, не подпускайте его к бедняжке Корделии. Это ужасный человек.

– Ну, если уж на то пошло, – запальчиво сказала мисс Бивор, – ужасных людей полно. Ужасных в своем нежелании видеть то, что у них перед носом, ужасных в своем отсутствии родительской любви. Но что ужасного в Гансе Фехтере? Разве у этого учителя не самая лучшая репутация? – Внезапно она сжала в руке свой медальон. – Или… неужели вы хотите сказать… он – один из этих богемных персонажей? По-вашему, ему нельзя доверять такую красивую девочку, как Корделия?

– Это Фехтер-то – богемный персонаж! – воскликнула мама. – Нет, ничего подобного, миссис Фехтер совсем забила его. Нет-нет, мисс Бивор, не в буквальном смысле. Дело в том, что Ганс Фехтер – превосходный учитель, который ожесточился, потому что и сам пытался стать концертирующим скрипачом, но не преуспел в этом из-за своей непривлекательности, разумеется, это несправедливо, хотя справедливость тут совершенно ни при чем, и, хотя он слишком честный, чтобы быть суровым к хорошим ученикам, он беспощадно отыгрывается на бездарностях.

– Корделия не бездарность, – дрожащим голосом сказала мисс Бивор, дергая за свой медальон. – И перестаньте называть ее «бедняжкой Корделией»! «Бедняжка», ничего не скажешь!

Мама вновь погрузилась в молчание, которое на самом деле проистекало из ее любви и жалости к Корделии, но мисс Бивор истолковала его как признак либо