(то есть состязательность), приговор. Это в теории. Однако на практике все улики сводились к паре-тройке запутанных, беспорядочных сплетен, да и сама процедура отталкивалась от допущения, что отрицание дьявола есть уже ересь, а значит, признание вины. Если во время первого допроса обвиняемый не сознавался в своих ошибках, инквизитор угрожал применить особую методику stride, то есть пытки, эвфемистически называемые "строгим испытанием"; в случае повторного отказа привлекали профессиональных палачей-истязателей.

Если же обвиняемый не уступал даже после мучительной боли, трибунал объявлял о своей неспособности вернуть еретика на путь истинный и обратить к ортодоксии, после чего передавал его "светской власти", то есть уполномоченному гражданскому суду, для исполнения надлежащего приговора. Двойственность компетенции неоднократно способствовала ситуациям двусмысленного компромисса, когда церковь опиралась на государственную власть для осуществления наказаний неугодных, а светские политические органы, в свою очередь, прикрывались доктриной веры для придания легитимности собственным репрессивным кампаниям. Тюремное заключение часто обосновывалось незатейливой ритуальной формулой, к примеру: "В этой Святой палате мы осуждаем тебя на пребывание в темнице на веки вечные без надежды на прощение, дабы в ней ты беспрерывно оплакивал душу свою, каялся и вымолил у Господа нашего прощение за грехи свои и прошлые заблуждения".

На этих процессах не различали понятия "грех" и "преступление": истинной обвиняемой была душа, это ее судили, иначе говоря, клеймили идеи, убеждения, принципы, влиявшие на то, как человек поступал, вел себя, писал и мыслил. Поэтому именно монахи-доминиканцы, образованные, умные, подкованные и хорошо подготовленные, нередко оказывались самыми успешными инквизиторами. Эхо их непреклонных приговоров и суровых постановлений навсегда вторглось в пространство художественной литературы. Среди многочисленных примеров вспомним "Айвенго" Вальтера Скотта, "Имя розы" Умберто Эко и, разумеется, роман "Братья Карамазовы" Федора Достоевского, краеугольным камнем которого стала удивительная по своей мощи "Легенда о Великом Инквизиторе", рассказанная Иваном, одним из братьев, атеистом, жаждущим веры и отвергающим Бога.

Если папа Павел III дал импульс формированию инквизиционных порядков, то один из его преемников, Павел IV Карафа, поразмыслив, придумал, как мудро использовать трибунал в качестве политического рычага. Я попросил высказать свое мнение по данному вопросу профессора Массимо Фирпо, академика Линчеи, возглавляющего кафедру истории в Туринском университете и много лет изучающего культурную и религиозную историю XVI века, которой он посвятил бессчетные статьи и монографии. Вот его ответ:

Кардинал Карафа, который будет папой под именем Павла IV, адресовал Клименту VII в 1532 году необычную докладную записку, страстно обличая распространение ересей и дурных нравов, коррупцию и невежество клира, равно как пассивность епископов и самого Святого престола. Все эти проблемы, полагал он, сплетались в один клубок и требовали решительных действий. Это была ясная и энергичная программа действий, нацеленная на реформирование церкви, прежде всего в спектре эффективной борьбы против протестантской Реформации. За несколько лет упорство и непреклонность в продвижении Карафой своей инициативы, базировавшейся на принципе "обращения с еретиками так, как они того заслуживают", привели к тому, что она во второй половине XVI столетия трансформировалась в политическую линию церкви, иначе говоря, в Контрреформацию. Учреждение Сант-Уффицио передало в руки церкви страшное оружие по сокрушению еретических групп, капиллярно проникших во все уголки Италии, в том числе тех, что угнездились в лоне самой церкви, и склонных к соглашательству с протестантами вплоть до признания ряда их теологических постулатов. Имеется подтверждение лишенного особой щепетильности метода применения Карафой махины инквизиции: он собирал улики (сегодня мы обозначили бы их как "досье") и пускал их в ход на конклавах, мешая избранию своих противников. К примеру, римский информатор сообщает, что на конклав 1555 года Карафа принес с собой доказательства "против всех претендентов на папский престол". Неудивительно, что понтификом оттуда вышел уже он сам, вслед за чем принялся "посредством инквизиции заполнять тюрьмы кардиналами и епископами", как напишет одна из его жертв. Понятно, что, однажды подчинив себе механизмы избрания папы, инквизиция в дальнейшем с удовольствием практиковала такой подход, ориентируя церковь в направлении угодных ей религиозных и политических установок. Только после этого, стабильно укоренившись в верхах курии, Сант-Уффицио примется развивать бурную активность на периферии, против еретических сообществ в больших и малых итальянских городах. Мне кажется, эту деятельность можно характеризовать не только как сугубо религиозную, но и как политическую, то есть основанную на продуманном, осознанном проекте, привлекающем нужные инструменты, учитывающем фактор соперничества с прочими, полярными воззрениями на теологическую и пастырскую роль церкви. Итак, понятно, каким образом ключевая римская Конгрегация дель Сант-Уффицио в итоге превратилась в то, что ныне зовется Конгрегацией доктрины веры, еще недавно возглавлявшейся кардиналом Йозефом Ратцингером, теперешним папой Бенедиктом XVI. Уже в XVI веке инквизиционная структура предоставила церкви привилегированный канал для рекрутирования кадров иерархии и лестницу для блестящих церковных карьер.

Возможно ли, что эта спаянная, могущественная структура повлияла на процесс создания на полуострове итальянского национального государства? А затем в какой-то степени определила его черты? Профессор Фирпо отвечает на этот вопрос утвердительно:

Тот факт, что Италия и Рим совпали в одном и том же центре христианства, имел многочисленные последствия. Однако данный вопрос лучше воспринимается, если абстрагироваться от наблюдения, что в Италии всегда была церковь, которая стала вдобавок ко всему наследницей гражданской власти после распада Римской империи. К своим выводам добавим иное соображение: здесь во все времена недоставало государства. Италия всегда была калейдоскопом древних городов, преобразившихся в коммуны, управляемые семейными олигархиями и неувядаемым патрициатом, часто разрываемым фракционными склоками, но неизменно проникнутым корпоративной логикой поведения. Членов этого элитного клуба сближало опасное смешение и взаимоналожение общественного и приватного. Трудный процесс строительства современного государства, который во Франции, Англии и Испании разворачивался с XV века, в Италии начался поздно и плохо. Что же до папской монархии, то ее выборный характер, непотизм, беспорядочное сближение государственного самоуправства и духовного деспотизма сделали ее образцовой моделью дурного администрирования и недееспособного правительства. Например, уже в XVI столетии Франческо Гвиччардини писал в своих "Воспоминаниях": "Я не знаю, кому бы больше меня не нравились амбиции, скупость и изнеженность священников: любой из этих пороков ненавидим сам по себе, к тому же каждый из них и все вместе мало соответствуют облику тех, кто ведет праведную жизнь во имя и по воле Господа. И вообще, очень странно, как все вредные привычки уживаются в одном и том же человеке". Вместе с тем, продолжал он, работа на службе понтификов дома Медичи вынудила его "в особенности полюбить величие их; не будь такого уважения, я бы возлюбил Мартина Лютера как самого себя. Не для того, чтобы освободиться от законов, навязываемых христианской