Шрифт:
Закладка:
Как оказалось, известный писатель и критик Джон Рокуэлл читал книги Лессинг, знал, как с ней связаться, и сам обратился к ней через Боба Готтлиба, ее редактора в «Кнопф». Затем я написал ей напрямую и спросил, нельзя ли с ней встретиться. Я не упоминал о потенциальных операх, а сообщил лишь, что я композитор. Она согласилась встретиться и попросила известить ее, когда я в следующий раз окажусь в Лондоне.
— Буду там на следующей неделе, — ответил я немедленно.
Моя мать уже некоторое время болела, и мы трое — Шеппи, Марти и я — поочередно ухаживали за ней во Флориде, где она прожила лет десять после смерти Бена. Ида то впадала в кому, то приходила в сознание, но мы не знали, сколько еще ей осталось, так что я рискнул и вылетел в Лондон. На следующее утро после моего приезда она скончалась, и я позвонил миссис Лессинг и сказал, что, вопреки договоренности, не смогу встретиться с ней за ланчем. Она же рассудила: поскольку я еще несколько часов пробуду в Лондоне, нам все равно стоит встретиться.
Тогда Дорис было лет шестьдесят пять. Волосы у нее были седые, собранные в пучок. Глаза — блестящие, во всех движениях живость. Она не походила на пожилую даму из общества; ее стиль и чувство собственного достоинства скорее соответствовали образу ученых или интеллектуалов (к их числу она определенно принадлежала). Резкость или злобность были ей абсолютно чужды. Ее легко можно было бы принять за чью-то любимую немолодую тетушку или кузину. С первых же мгновений знакомства завязалась непринужденная, крепкая дружба.
— Я рада, что мы смогли встретиться, но почему ваши планы изменились?
— Человек умер. Я улетаю сегодня под вечер.
— Кто умер?
— Моя мать.
— Ох… Знали ли вы ее по-настоящему?
Ее вопрос меня совершенно ошеломил. Мы несколько часов проговорили о моей матери, а потом я поехал в аэропорт. Дорис хорошо умела слушать и, хотя она была моложе Иды как минимум на десять лет, я тут же стал воспринимать ее как женщину из поколения моей матери.
Позднее, когда я снова приезжал в Лондон, мы все же завели речь об опере по роману «Назначить посланца на планету 8». У Дорис был дом в Западном Хэмпстеде, где она жила со своим сыном Питером, который был лет на десять моложе меня. С тех пор, приезжая в Лондон, я всегда останавливался в их доме. Дом ломился от книг и картин. Некоторые, возможно, назвали бы его богемным. Для меня он был всего лишь уютным. Я знал, что в Лондоне у нее масса друзей, но никогда их не видел: разве что несколько человек, очень редко.
Мы любили ездить на такси в лесопарк Хэмпстед-Хит — он находится неподалеку — и прогуливаться среди цветников. Часто мы заказывали ланч в тамошнем маленьком ресторане, а иногда — в каком-нибудь индийском ресторане около ее дома. Проводили время за разговорами о книгах, театре, опере, политике — обо всем и ни о чем. Когда я навестил ее в 2007-м, вскоре после того, как ее удостоили Нобелевской премии по литературе, она рассказала, как, ни о чем не подозревая, возвращалась днем домой и вдруг обнаружила, что вся улица запружена журналистами и полицией. Подумала, что где-то по соседству произошло ограбление, ей и в голову не приходило, что все эти журналисты явились к ней.
В 80–90-е годы, приезжая в Нью-Йорк, Дорис обычно останавливалась в семейном доме Боба Готтлиба, а потом перебиралась к нам, в жилище моей семьи. Однажды она приехала с вывихнутой лодыжкой, передвигалась еле-еле. Я в то время разрывался между репетициями и студийными записями, каждый день уходил из дома рано утром. Дорис спала на диване в нашей гостиной. Она сказала мне, что спокойно просидит дома весь день, но будет рада, если я дам ей почитать несколько книжек. Я знал, что Дорис славится умением быстро читать и всегда следит за творчеством других писателей, поэтому я оставил ей стопку из десяти-двенадцати книг, не меньше.
Когда в четыре часа дня я вернулся, Дорис сидела и читала газету.
— Ну как, Дорис, все книги осилила?
— О да. Всё прочитала. Очень неплохие вещи попадаются!
Премьера оперы «Назначить посланца на планету 8» состоялась в хьюстонском Большом оперном театре в 1988 году, и во время репетиционного периода Дорис провела в Хьюстоне довольно много времени. Местный торговец «ягуарами» одолжил мне белый кабриолет, и после репетиций мы с Дорис брали на борт как можно больше певцов и отправлялись исследовать местную техасско-мексиканскую кухню. Нас заносило в довольно суровые районы, но, подозреваю, наш «ягуар» служил нам неожиданной защитой. Даже самый глупый турист не стал бы раскатывать по Хьюстону так, как мы. Наверно, нас считали очень умными, или непростыми людьми, или умниками, у которых есть связи среди непростых людей.
В определенный момент репетиций начались настоящие стычки между режиссером и художником. Художником на этой постановке была Эйко Исиока, с которой я работал за несколько лет до этого на фильме Пола Шредера «Мисима». На одной из репетиций я поделился с Дорис опасениями, что эти трения мешают им работать.
Дорис долго молчала, а потом спросила:
— Разве ты не видишь, что происходит?
— Нет. Что ты хочешь сказать?
— Эти двое ссорятся на почве любви.
— Кого ты имеешь в виду?
— Режиссера и художницу, конечно. Очевидно, их роман подходит к концу, и Эйко не позволяет на себя давить.
— Нет-нет, Дорис, ты все выдумала.
— Ты ничего не замечаешь!
— Нет, ты все выдумала, это же как в твоих книгах.
— Ты безнадежен! — возразила она.
Потом оказалось, что Дорис совершенно права, и дела пошли еще хуже, прежде чем все уладилось.
Мы с Дорис создали вместе две оперы — по ее романам «Назначить посланца на планету 8» и
