дорог, приходилось совершать многодневные путешествия; дело не в том также, что первый король нового государства как ни в чем не бывало продолжал называться Виктором Эммануилом II. Значительно важнее то, что не были осуществлены разработанные Луиджи Карло Фарини и Марко Мингетти проекты административного устройства, основывавшиеся на автономии областей и децентрализации, а была принята система жесткой централизации, согласно которой префект, например, становился полновластным арбитром местной жизни, как происходило в наполеоновские времена, а не в современной Франции. И даже избирательный закон, распространенный на всю территорию страны, был тем же самым, что действовал в Пьемонте после 1848 г. В результате в связи с низким уровнем экономического развития большей части других областей, и особенно Юга, и без того жесткая цензовая система еще более ужесточалась, и в ряде областей Италии право голоса стало привилегией лишь немногих нотаблей. На первых в итальянской истории выборах, прошедших в 1861 г., в списках избирателей Северной Италии числилось 167 тыс. человек, Центральной Италии — 55 тыс., Юга — 129 тыс. и на островах— 66 тыс. человек. Тех же, кто действительно смог осуществить свое право голоса, насчитывалось еще меньше: были депутаты, избранные всего несколькими десятками голосов. Таким образом, Итальянское королевство при своем зарождении несло значительный отпечаток бюрократизма и цензовости, и в представлении большинства своих новых граждан его олицетворяли налоговый инспектор и обязательная воинская повинность. Поэтому вскоре стала усиливаться «непопулярность» этого государства, тем большая, чем большими были надежды, вызванные общим политическим переворотом. И именно эта «непопулярность», этот разрыв между правящими кругами и управляемыми наиболее значительная плата за то, каким образом произошло объединение. Еще и сегодня Италия расплачивается за это.

Подобный разрыв, а также пропасть между элитой и народными массами, проявившиеся с первых лет жизни Итальянского королевства, вероятно, можно было смягчить и уменьшить, если бы существовало движение оппозиции, способное направить недовольство народа в определенное русло и предложить ему реальные альтернативы. Но Гарибальди удалился на маленький остров Капрера, а Мадзини все еще находился в изгнании. Кроме того, оба эти деятеля были уже не молоды, много испытали в жизни и во многом разочаровались: нет ничего тяжелее для революционера, чем видеть, что главное из твоих планов осуществлено его противниками. Они еще могли — ив этом мы скоро убедимся — вести агитацию за присоединение к родине Рима и Венеции, устанавливать более тесные, чем в прошлом, контакты с народными массами, примкнув к Первому Интернационалу (1864–1876) или превознося новую восходящую звезду социализма, но их упорство, равно как и упорство их немногочисленных последователей, было упорством уцелевших. И если доктрины Мадзини еще могли вызвать определенное понимание среди мелкой буржуазии и городских ремесленников, то значительно меньшее сочувствие, если не сказать полное его отсутствие они встречали среди городских низов и многочисленного крестьянства. А последнее, предоставленное самому себе, оказалось вынужденным выражать свой протест и обиду в самых примитивных и непосредственных формах.

В Южной Италии, наиболее отсталой части страны, это принимало традиционные и безнадежные формы бандитизма. Поддержка, которую получали от бурбонских и папских агентов образовавшиеся в этом регионе еще в период похода Гарибальди банды, основную часть которых составляли крестьяне и уклонившиеся от призыва в армию, не дает полного объяснения того упорства, с каким они в течение четырех лет вели герилью против 100-тысячного контингента регулярных войск, которому они нанесли потери значительно большие, чем во всех войнах эпохи Рисорджименто. Становясь бандитом, крестьянин Юга намеревался не столько выразить свою привязанность к старым устоям — и это подтвердил опрос, проведенный по инициативе итальянского парламента, отчет о котором весьма проницательно сделал депутат Массари, — сколько показать свое неприятие нового, дать выход разочарованию и безнадежности. Он вел ужасную крестьянскую войну — жестокую и бесчеловечную. Такими же стали в конце концов и репрессии победителей.

На Юге проявления народного недовольства наблюдались и в городах, как, например, восстание в Палермо в 1866 г., для подавления которого пришлось направить экспедиционный корпус. На Севере мощные и широко распространившиеся крестьянские восстания полыхали в 1869 г. в связи с введением крайне непопулярного налога на помол. И в этом случае также возникла необходимость использования войск, тысячи людей были арестованы. Протесты народных масс становились постоянным явлением в политической и общественной панораме новой Италии.

Именно на этот фон недовольства и ожесточения и следует ориентироваться, чтобы понять особенности того, как в Италии впервые зародилась организованная народная и революционная оппозиция. Человеком, яснее других понимавшим и более других работавшим в данном направлении, был Михаил Бакунин. После активного участия в бурной революционной деятельности он оказался в Италии, будучи убежден, что эта страна является самым слабым звеном европейской реакции и поэтому здесь открываются наиболее многообещающие революционные перспективы. Влияние Бакунина стало определяющим в том, чтобы сделать популярными среди многих из уже существовавших на Апеннинском полуострове рабочих и народных кружков наиболее радикальные, революционные концепции, а также подорвать прежнее воздействие на эти кружки идеологии Мадзини. Бакунинский прозелитизм имел особенный успех в Неаполе и на Юге, на том самом Юге, где идея о том, что крестьянские массы станут движущей силой итальянской революции, витала в воздухе еще со времен Пизакане. Осуждение со стороны Мадзини Парижской коммуны (1871) еще больше способствовало росту престижа Бакунина, а его революционная нетерпимость становилась в глазах многих символом того таинственного и мощного Интернационала, под знаменем которого сражались героические парижские коммунары. В Италии очень мало знали о бурной полемике, развернувшейся именно в те годы в Первом Интернационале между последователями Карла Маркса и сторонниками Михаила Бакунина, а также о растерянности, продемонстрированной сначала Генеральным советом Интернационала в отношении Парижской коммуны. К 1871 г. «анархизм», «социализм» и «интернационализм» являлись в Италии если не синонимами, то эквивалентами, а Бакунин был там значительно популярнее Маркса. Именно под его влиянием количество итальянских секций Интернационала увеличивалось, а деятельность их филиалов становилась более интенсивной. В августе 1874 г. была предпринята попытка путча с эпицентром в Романье, но она провалилась с самого начала. Так, движение интернационализма, рассеявшееся по всей Европе после Парижской коммуны, появилось в Италии в высшей стадии кипения и активности, и, что важнее, выступления итальянской народной и пролетарской оппозиции проходили под знаком анархизма — идеологии, которая в других странах, кроме Испании, переживала упадок.

Это, естественно, следует напрямую связать с отсталостью итальянских общественных и экономических структур и, в частности, с той медлительностью, с какой проходил процесс создания современной индустрии и промышленного пролетариата. Членами итальянских секций Интернационала являлись в