вместе уснули. Он свернулся калачиком и прижался ко мне.

Проснулись мы от голоса Вэнь Фу:

— Где она?

Он ревел как бык, готовый разнести ворота загона. Я села и спряталась в тень в углу.

— Сиди тихо, не издавай ни звука, — прошептала я Данру.

И он был таким молодцом! Он все понял. Он доверился мне и не издал ни единого звука. Только обхватил меня ручками и замер.

— Где она? — снова раздался крик, и Данру сильнее прижался ко мне лицом.

И тогда я услышала тихий голос Хулань:

— Но ты же обещал быть с ней добрым.

Так что, как видишь, Хулань помогла Вэнь Фу меня найти. Конечно, потом она очень об этом сожалела. Она увидела, что его обещания ничего не значат. Он не был добрым. И я не стану тебе рассказывать, что было дальше.

Прошло столько лет, а злость никуда не делась. Ты, наверное, слышишь это по моему голосу. Рассказываю тебе сейчас об этом, и меня переполняет гнев. И если ты подумаешь, что это и есть худшая часть моей жизни, то ошибешься. Каждое следующее событие оказывалось хуже предыдущего, и так далее, и так далее. И самое худшее — то, что я не знала, когда этому придет конец.

Через месяц я поняла, что беременна. Я пошла к доктору, и ребенок родился раньше срока. Через два месяца — та же история. И еще через два. Тогда у нас не имелось контрацепции, а Вэнь Фу было наплевать на такие вещи.

Может, ты подумаешь, что раз уж я убила стольких детей, то мне было наплевать? Нет, это не так. Я не хотела их убивать. Этот скверный человек использовал мое тело каждую ночь, будто машину!

Сегодня вы учите своих дочерей говорить незнакомцам: «Мое тело принадлежит мне. Не трогай меня». Сейчас это может сказать и ребенок. А я, взрослая женщина, не могла. Я могла лишь не дать этим детям родиться.

Я уверяла себя, что выпускать ребенка в такую плохую жизнь — великий грех! Бедный Данру! Он мне доверял. Вот я и позволяла этим детям умереть и глубоко в сердце знала, что так проявляю к ним доброту.

Вглядись в мое лицо. Когда-то я была молодой женщиной, которую лишили надежды, доверия и чистоты. Как часто я собиралась покончить с собой, а потом ненавидела себя за то, что опять не сумела этого сделать!

Вот я и спрашиваю тебя: что ты сейчас видишь? Что от меня осталось? Почему я тогда так хотела жить?

19. СЛАБОСТЬ И СИЛА

Я рассказала тебе, как складывалась у меня семейная жизнь в первом браке, чтобы ты поняла, отчего я стала слабой и сильной одновременно. Хотя твоя американская логика может подсказывать, что такого не бывает, что одно противоречит другому. Но мне нужны были и сила, и слабость, иначе бы я не уцелела.

Весь остаток войны я прожила без надежды. Без нее я больше не впадала в отчаяние и не пыталась освободиться, хотя и не смирилась. Так и текла моя жизнь — между надеждой и отчаянием, без того и без другого, без сопротивления, но и без принятия. И я была слабой и сильной.

Нет, я не хочу, чтобы ты мной восхищалась. Я жила не в гармонии с миром, нет. Я рассказываю это, чтобы ты поняла, что такое жить, словно курица в клетке, — лишенной способности думать и мечтать о свободе, но и не боящейся дня, когда тебе отрубят голову.

Но даже самая глупая курица выскочит на волю, когда сломается клетка. И сейчас я тебе расскажу, как это произошло.

Мне пришлось ждать до середины лета 1945 года. Я до сих пор помню этот день в деталях: что я ела, что сказала тетушка Ду, что было надето на Хулань. Интересно, почему человек запоминает до мелочей момент, предшествующий кардинальным переменам?

Все мы теснились вокруг маленького квадратного стола — Хулань и Цзяго, Вэнь Фу и тетушка Ду, и Данру на стульчике рядом со мной, — и завтракали самым скромным образом: кашей из мелкозернистого риса, маринованными овощами, походившими на маленьких улиток, кочерыжками салата, оставшегося с ужина, вонючим соевым творогом[18] и сладкой отварной фасолью, крошечной, как детские зубки. Пища была такой заурядной, что мы даже не тратили времени на похвалу и критику. А вот когда кушанья бывали интересными, мы всегда обсуждали, что хорошо приготовлено, а что —: нет.

Сейчас я бы хвалила все эти блюда. Такого разнообразия вкусов в Америке нет, какая жалость!

Вот, например, салатные кочерыжки — толстые, как репа, хрустящие, но сладкие, их легко готовить.

Соевый творог мы покупали у человека, который каждое утро катил вдоль домов свою тележку, объявляя: «Чоу тофу! Чоу тофу!» Мы обжаривали творог, а когда разламывали, показывалась густая кремовая начинка и вырывался крепкий аромат, бодрящий ноздри.

Но, как я и сказала, тогда все это изобилие вкусов было повседневным — вроде сухих завтраков, которые вы покупаете в магазинах. К тому же августовский зной отбивал нам аппетит.

В том завтраке мне запомнилась еще одна деталь: Хулань ела красную фасоль, очень медленно, беря с тарелки по зерну и зигзагом пронося по воздуху, будто поймала муху. К тому времени она очень растолстела, и платье, сшитое из персиковой ткани, которую я ей подарила, уже было тесно в груди.

— В юности только я из всех девушек в нашей деревне могла собрать сотню таких фасолин, одну за другой, и не уронить ни единой штучки. — И она бросила в рот еще одну.

Я понимала, о чем она говорит. В деревнях еще жила глупая старинная традиция демонстрировать будущим свекровям утонченные манеры девушек. Они должны были подбирать крохотные кусочки еды с тарелки самыми скользкими палочками, причем очень аккуратно.

— Неужели в твоей деревне у женщин не было другой работы, кроме как считать, сколько фасолин они положили в рот? — пошутила я.

— Ты что, мне не веришь? — спросила Хулань и съела еще одну фасолину.

— Я не говорю, что не верю. Просто вряд ли у вас находилось время считать, сколько именно фасолин вы съели. Может, всего пятьдесят.

— Говорю тебе — сотню! — И она съела еще одну фасолину, и еще, словно намереваясь доказать свою правоту.

— Что за чепуху вы несете, да еще и спорите? — отчитала нас обеих тетушка Ду. — Да хоть две сотни! Зачем вообще измерять достоинство девушки тем, сколько фасолин она сможет удержать между палочками?

Тут раздался быстрый стук в