принцессу Гедвигу девушкой, и был бы посему среди вистующих в самом жалком и мизерабельном положении! Вообще, милая Бенцон, мне сегодня весьма желательно и приятно вместо игры здесь доверительно обменяться несколькими словами с вами в уединении, как прежде! Ах, как прежде! Что ж, вы знаете мою привязанность к вам, милая дама! Никогда не может она исчезнуть, княжеское сердце всегда хранит верность, пока только неотвратимые обстоятельства не велят поступить иначе.

С этими словами князь поцеловал Бенцон руку много нежнее, чем это, пожалуй, допускали сословие, возраст и окружение. Бенцон стала уверять, причем глаза ее сверкали от радости, что она давно ждала момента доверительно поговорить с князем, так как она должна сообщить ему немало такого, что не будет ему неприятно.

– Узнайте, – сказала Бенцон, – узнайте, ваша светлость, что тайный советник посольства вновь написал, что наши обстоятельства внезапно приняли более благоприятный оборот, и следовательно…

– Тише, – прервал ее князь, – тише, милейшая дама, ни слова более о делах правления – и князь носит шлафрок и нахлобучивает ночной колпак, когда он, почти удрученный бременем правления, отправляется на покой, из чего, впрочем, Фридрих Великий, король Пруссии, делал исключение, как вам – начитанной женщине, конечно, уже известно, вы же знаете, что, даже ложась в постель, он надевал фетровую шляпу! Итак, я полагаю, что и князь также далеко не чужд тому, что… ну… ну, что именно – как бы это выразиться? – именуется так называемыми обывательскими добродетелями, я имею в виду брак, родительские радости и т. д.; чтобы всецело освободиться от этих чувств – и, стало быть, по меньшей мере простительно, ежели он предается им в те мгновения, когда государство, заботы о надлежащем приличии при дворе и в стране не приковывают к себе всецело его внимания. Милая Бенцон! Таковы как раз нынешние мгновения; в моем кабинете лежат семь уже подписанных мною бумаг, вот и давайте забудем теперь, что я князь, позвольте мне нынче за чаем быть вполне отцом семейства, «немецким отцом семейства» барона фон Геммингена. Позвольте мне поговорить о моих – да, о моих детях, которые причиняют мне столько забот, что я часто впадаю во вполне понятную тревогу!

– О ваших, – сказала Бенцон колким тоном, – о ваших детях должна идти речь, сиятельный государь. Это значит, следовательно, о принце Игнатии и о принцессе Гедвиге! Говорите, ваша светлость, говорите; быть может, подобно маэстро Абрагаму, я смогу дать вам совет и утешение.

– Да, – продолжал князь, – да, совет и утешение, порою я испытываю в них нужду. Видите ли, милая Бенцон, сперва что касается принца, ему, конечно же, не требуются чрезвычайные умственные дарования, каковыми природа обычно предпочитает наделять тех, которые в противном случае, происходя из низшего сословия, остались бы в темноте, невежестве и бесчувственности, однако чуть больше esprit[121] ему можно было бы все-таки пожелать, он есть и навсегда останется простофилей – in simple![122] Взгляните только, как он сидит там и болтает ногами и ставит одну неверную карту за другой – и хихикает и смеется, будто семилетний малыш! Бенцон! Entre nous soit dit[123], даже умение писать в тех пределах, в коих оно ему необходимо, не удается ему привить; его княжеская подпись выглядит так, как будто нацарапана когтем филина! Да будет с нами милость Господня, что же из этого выйдет! Недавно мне помешал заниматься делами омерзительный лай под моим окном – я выглядываю, дабы приказать прогнать докучного шпица, и что же я вижу? Вы не поверите, милейшая дама! Это был принц, который, громко лая, как безумец, бегает вслед за сынишкой садовника! Они вместе играют в зайчика и собаку! Есть ли во всем этом хотя бы проблеск разума, приличествуют ли князю подобного рода увлечения? Да и сможет ли принц когда-нибудь возвыситься хоты бы до малейшей степени самостоятельности?

– Именно поэтому, – подхватила Бенцон, – необходимо, чтобы принц как можно скорей вступил в брак и получил бы супругу, прелесть и привлекательность и ясный разум которой разбудят его дремлющие чувства, а она будет настолько добра и мила, что всецело снизойдет к нему, чтобы затем постепенно поднять его до себя. Эти свойства непременно необходимы той особе, которая должна будет принадлежать принцу, дабы спасти его от такого душевного состояния, которое, с болью говорю я это, ваша светлость, в конце концов может выродиться в настоящее сумасшествие. Именно поэтому эти редкостные качества должны играть решающую роль – и к ее сословной принадлежности не следует подходить с чрезмерной строгостью.

– Никогда, – сказал князь, морща лоб, – никогда не было мезальянсов в нашем княжеском семействе, оставьте эту мысль, которую я не могу одобрить. Впрочем, я всегда был готов выполнять ваши желания!

– Этого, – возразила Бенцон резким тоном, – я не знала, ваша светлость! Сколь часто справедливые желания вынуждены бывали смолкать ради химерических соображений. Но бывают требования, которые превыше каких бы то ни было условностей.

– Laissons cela[124], – прервал князь советницу Бенцон, отдышавшись и взяв щепотку табаку. После нескольких мгновений молчания он продолжал. – Еще больше забот, чем принц, причиняет мне принцесса. Скажите, Бенцон, как это было возможно, чтобы мы произвели на свет дочь с таким странным характером, и более того – с этой удивительной болезненностью, которая сбивает с толку даже самого нашего лейб-медика?!

– И мне, – ответила Бенцон, – организм принцессы кажется непостижимым. – Мать всегда была здравомыслящей, разумной, свободной от всяких чрезмерно яростных и пагубных страстей. – Последние слова Бенцон произнесла тихо и глухо про себя, причем потупила взор.

– Вы имеете в виду княгиню? – спросил князь с ударением, ибо ему казалось непривычным присоединять к слову мать титул княгиня.

– Кого же еще, – напряженно возразила Бенцон, – кого же еще я могла иметь в виду?

– Разве, – продолжал князь свою речь, – разве последний фатальный случай с принцессой не развеял успеха всех моих стараний и не омрачил мою радость по поводу ее скорого замужества? А ведь замужество так соответствовало бы моим желаниям! Ибо, милая Бенцон, entre nous soit dit[125], внезапная каталепсия принцессы, которую я приписываю лишь сильной простуде, была, видимо, одна лишь повинна во внезапном отъезде принца Гектора. Он хотел разрыва, и, juste ciel[126], я сам должен это признать, я не могу ему вменить этого в вину, так что, если бы уже и без того приличие не запрещало бы всякое дальнейшее сближение, уже это меня, князя, должно было бы удержать от каких-либо новых шагов ради исполнения этого желания, от которого я, впрочем, отказываюсь лишь с большой неохотой