Шрифт:
Закладка:
Он продолжал изощряться, придумывая всяческие издевательские речи и язвительные обороты; что же я мог еще сделать, кроме того что (ибо я всегда именно так и поступал в аналогичных случаях, таков уж мой обычай) прижать уши к голове – плотно, плотно – и застыть в подобной позе?
Оба, профессор и маэстро, язвительно захохотали, и хохот их пронзил мне сердце. Но, пожалуй, еще более уязвило и поразило меня поведение пуделя Понто. Он не ограничился тем, что всякого рода гримасами старался показать, что разделяет иронию, выраженную его хозяином, но, более того, разнообразными прыжками в сторону откровенно демонстрировал, что страшится приближаться ко мне; по-видимому, он боялся замарать свою красивую чистую шубку. А ведь это немалая обида для кота, который столь явственно сознает всю свою замечательность и необыкновенность, – молчаливо стерпеть столь нестерпимое оскорбление от этакого пуделя-вертопраха!
Засим профессор пустился с маэстро в пространные теоретические разглагольствования, по-видимому не имевшие ни малейшего отношения ни ко мне как таковому, ни ко всему моему кошачьему племени; по правде сказать, я не многое уловил из этого их собеседования. Однако я постиг все же, что речь шла о том, не лучше ли насильственно воспротивиться дикому и необузданному поведению сумасбродного юношества, или следует ограничить эти явления ловким и неприметным образом, дабы дать место собственному опыту юношества, причем в рамках осознания этого собственного опыта вышесказанное дурное поведение само собой сойдет на нет. Профессор высказался в пользу откровенного насилия, ибо всеобщее формирование вещей к крайнему и взаимному благу требует, чтобы всякий человек, невзирая на любые препятствия, как можно раньше был введен в соответствующую форму, как это обусловлено взаимоотношением и устремлением всех отдельно взятых частей – к совокупному целому, ибо в противном случае непременно возникнет чудовищная пагуба, каковая способна лишь вызвать всякого рода беды и неурядицы.
Профессор еще что-то наговорил при этом относительно битья стекол под возгласы «Pereat!»[120], чего я, впрочем, совершенно не уразумел. Маэстро, напротив, высказал мнение, что с юношескими экзальтированными умами дело обстоит точно так же, как с частично сумасшедшими, обладающими известным пунктиком, которых открытое сопротивление только повергает еще глубже в пучину безумия, в то время как опыт, испытанный на собственной шкуре, коренным образом исцеляет безумные заблуждения, причем настолько радикально, что отнюдь не приходится опасаться рецидива.
– Ну что ж, – наконец воскликнул профессор, поднимаясь и берясь за шляпу и трость, – ну что ж, маэстро, что касается откровенного насилия как противоядия от экзальтированного поведения, то вы все же признаете мое мнение справедливым в том случае, когда сие поведение оказывает губительное влияние на самые устои нашего существования, а ведь так именно и обстоит дело, ежели вновь вернуться к вашему коту Мурру, ибо ведь это даже весьма хорошо, что, как дошло до моих ушей, толковые и благоразумные шпицы разогнали проклятущих котов, каковые коты распелись самым отвратительным образом и при этом еще воображали себя виртуозами!
– Тут все зависит от подхода, – возразил мой маэстро. – Если бы им позволили петь, быть может, они и стали бы тем, чем они себя уже ошибочно полагали, то есть и впрямь несравненными виртуозами, вместо чего они теперь, по-видимому, небезосновательно усомнились в своей истинной виртуозности!
Профессор откланялся, Понто побежал за ним вприпрыжку, не удостоив меня, однако, прощальным приветом, а ведь прежде он проявлял по отношению ко мне бездну дружелюбия и радушия.
– Я и сам, – обратился теперь ко мне мой маэстро, – до сих пор был недоволен твоим поведением, Мурр, и сейчас самое время, чтобы ты вновь сделался порядочным и разумным, дабы ты вновь обрел прекрасную репутацию, более приличную, чем та, какой ты нынче, по-видимому, пользуешься. Если бы оказалось возможным, чтобы ты вполне меня понял, то я дал бы тебе благой совет: быть всегда тихим и спокойным, весело и дружелюбно настроенным, и все, что ты намереваешься предпринять, проводить без лишнего шума, ибо именно таким образом можно вполне безболезненно приобрести отличную репутацию. О да, я в качестве примера показал бы тебе двух людей, из которых один каждый день тихо и уединенно посиживает в своем укромном уголке и так долго сосет одну бутылку вина за другой, покамест не приходит в состояние совершенного опьянения, каковое состояние он, однако, благодаря длительным практическим упражнениям научился отлично скрывать, так что никто об этом его состоянии даже и не подозревает. Другой же человек, напротив, выпивает только изредка рюмочку вина в обществе веселых и задушевных друзей: напиток этот возвеселяет его сердце и развязывает ему язык; он болтает много и пылко, а между тем его настроение поднимается все более и более, но он нисколько при этом не нарушает законов нравственности и благоприличия, но именно его-то весь свет именует закоренелым и неисправимым выпивохой, в то время как того тайного пьяницу все считают человеком тихим и умеренным. Ах, мой милый котик Мурр! Если бы ты разбирался в течении жизненных обстоятельств, ты постиг бы, что филистер, который всегда втягивает щупальца, чувствует себя лучше всего. Но откуда ты можешь знать, что такое филистер, невзирая на то что и в твоем племени также должно быть достаточно подобного рода субъектов!
При этих словах моего маэстро я, сознавая свое великолепное знание психологии котов, которое я приобрел благодаря поучениям отважного Муция, а также и благодаря собственному опыту, не мог удержаться от громкого и радостного фырканья и урчания.
– Ах! – вскричал маэстро с громким смехом. – Ах, Мурр, котик мой, я даже думаю, что ты понимаешь меня и профессор прав, полагая, что открыл в тебе особенный разум, и даже побаивается тебя как своего соперника по эстетической части!
В доказательство того, что я и в самом деле таков, я испустил чрезвычайно явственное и благозвучное «мяу» и, не чинясь, прыгнул на колени к моему маэстро. При этом я вовсе не подумал, что маэстро как раз облачился в свой лучший шлафрок из желтого шелка в крупных цветах и что я непременно должен буду замарать этот несравненный шлафрок! С гневным: «А ну-ка прочь!» – маэстро яростно отшвырнул меня от себя так, что я перекувыркнулся и в величайшем испуге и смятении, прижав уши и зажмурившись, приник к полу. Однако какой похвалы достойно благодушие моего доброго маэстро!
– Ну что ты, –
