чтиво, настолько точное и настолько бабское, что отпечатанные в типографии книги эти, должно быть, благоухали не типографской краской, а фаршем, лаком для ногтей, детскими пеленками и самыми интимными женскими запахами.

…Вечером Кирилл написал на имя шурина доверенность на управление автомобилем, и следующим утром Толик с сестрой, взявшей отгул в институте, поехали на кладбище. Дождь прекратился, но хлябь под ногами и непостижимая геометрия русского кладбища заставили их с сестрой помучиться, прежде чем они добрались до маминой могилы. Казалось бы, все просто и понятно, как лист ученической тетради в клеточку: погост расчерчен рядами и аллеями. На деле же вся эта параллельно-перпендикулярная простота оборачивается хаотичным нагромождением могил, жмущихся друг к другу, как опята, и приходится самому ужиматься, протискиваться между оградами, шагать по каким-то бордюрам, наступать на чужие могилы, спасая голову от нависающих ветвей… "Все, пришли, слава Богу", — сказала сестра и открыла калиточку в ограде. Грязно-белая, с потеками, мраморная плита, мама на фото — постарше, чем на том домашнем снимке, хотя не намного. Лицо ясное и мудрое. Фамилия, имя, отчество, годы жизни. Рядом с плитой — скамеечка, стол. Сырая сама по себе и от стаявшего снега земля. "Здравствуй, мама", — еле слышно сказал Толик. С минуту они, молча, стояли перед памятником, затем Толик положил к подножию плиты четыре розы. Две от себя, две — от сестры. "Подожди, я их в банку поставлю, — сказала сестра. — Сейчас за водой схожу". Толик сел на влажную скамейку. По дороге в Москву из Америки и по дороге на кладбище он часто представлял себе эту встречу с матерью. Встречу после ее смерти. Представлял себе, что будет чувствовать в эту минуту, насколько тяжело и горько ему будет. И вот она наступила эта минута, и он чувствовал в душе лишь печальную пустоту. Пустота была бескрайней, как вид в иллюминаторе самолета: облака и пустота. Только без солнца.

Вернулась сестра. Поставила розы в наполненную водой банку. Вынула из сумочки пакет с тряпками, извлекла из-за памятника ободранный веник и начала подметать, отмывать, отчищать. "Отец был на похоронах?", — спросил Толик. — "Конечно. Он и оплатил все похоронные расходы. Мы сами вряд ли потянули бы". — "Вы с ним часто видитесь?". — "Почти не видимся, созваниваемся лишь иногда". — "Как он? У него все в порядке?". — "Какие-то сложности у него были на работе года два тому назад, но сейчас вроде все ничего". — "Я завтра хочу съездить к нему. Поедешь со мной?". — "Нет, два отгула подряд мне в институте не дадут. Поезжай один. Может быть, на выходных, перед твоим отлетом, съездим вместе, если получится". — "У него все тот же адрес, телефон?". — "Насколько я знаю, да". — "А телефон или адрес его работы у тебя есть? На тот случай, если я его дома не застану?". — "Да, у меня где-то записано. Приедем — найду". Она села рядом с Толиком, вытирая руки платком. Опять замолчали. Птицы в тишине щебетали, будто души умерших. "Ну, что, пойдем? — поднялась сестра через несколько минут. — А то я сегодня хотела еще дома уборку сделать, раз уж день свободный выдался…". — "Пойдем". "Прощай, мамочка", — сестра провела ладонью по фотографии матери. "Прощай", — повторил Толик и сделал то же самое. — "Пойдем, Толик. И не оборачивайся назад. Не надо оборачиваться".

Вечером он несколько раз звонил отцу, но трубку никто не поднял. "Наверное, его дома еще нет, — предположила сестра. — Я помню, он говорил, что обычно поздно приходит". Так и не дозвонившись до отца, Толик, тем не менее, решил не откладывать визит в родные палестины и на следующий день выехал рано утром, заранее предупрежденный Кириллом о пробках и сложной дороге. "Если дорога в ад вымощена добрыми намерениями, то наши дороги — райские, потому что они вымощены чем-то очень недобрым, — пошутил Кирилл. — Это тебе не Америка с хайвэями. К тому же, ты сам видел: снег растаял, трассы скользкие. Так что, поезжай осторожненько, не лихачь и приключений не ищи".

До своего родного городка Толик доехал не быстро, но без приключений. Настроение у него было уже не таким подавленным, как вчера после кладбища. Солнце вновь засияло на небе и в его душе. Он приехал в свое детство. Город детства напоминал бродячую собаку — чумазый, взъерошенный и веселый. Очень чумазый — даже для весны. Толик и не подозревал, каким, оказывается, опрятным был их городишко прежде. Теперь, при виде мусора, засыпавшего родные просторы, словно вулканический пепел — улицы расположенного неподалеку селения, это становилось очевидным. Над мусорными заносами возвышались, подобно выросшим из сора ахматовским стихам, понатыканные повсюду ларьки. Они представляли собой какую-то помесь музыкальных автоматов с избушками на курьих ножках. Ларьки бодро торговали алкоголем, сигаретами и нехитрой снедью под звуки бодрых же и развязных песенок. Песенки вроде были те же самые, которыми ублажали свой слух непритязательные приятели и подружки Толика в университете. Или не те?.. Он прислушался. Мелодии вроде похожие. Вот только исполнители, судя по голосам, вернее, их отсутствию, — или пьяные, или выросли в местах, отдаленных от музыкальных школ и училищ. Зато песни несутся из всех ларьков — что в Москве, что здесь. "Американ бой, американ джой, американ бой фор олвэйс тайм, американ бой, уеду с тобой, уеду с тобой — Москва, прощаааай!". "Это Сан-Франциско — город, полный риска! Это Сан-Франциско — мэйд ин Ю-Эс-Эй!". Они сговорились, что ли? Гостя из Америки встречают? "Гуд бай, мой мааальчик! Гуд бай, мой миленький!". О, не только встречают, но и провожают уже. "Позишн намбер уан. Говоришь: "Не дам!". Позишн намбер ту: мол, только ему!". Ну и ахинея… Вот, значит, какая музыка ныне тут в чести. Попсовый бурьян совсем, стало быть, заглушил рок-посевы на музыкальной ниве его бывшей Отчизны. "Фор элвэйс тайм"… Толик хмыкнул.

Подступы к ларькам были усеяны пустыми бутылками и пивными банками. Толик почему-то вспомнил, каких зачастую нечеловеческих усилий стоило им в студенчестве раздобыть выпивку; как однажды в общежитии они купили у вьетнамцев бутылку водки, после которой однокурсника Толика волжанина Ромку всю ночь рвало и корежило, словно черта — перед иконостасом, пока под утро его не увезла вызванная кем-то "скорая". Хотя с другими участниками попойки ничего худого, кроме давящего на череп похмелья, не приключилось. Вспомнил, как однажды в незнакомом дворе напоролся на двух мужиков, которые разбавляли одеколоном воду в граненом стакане. Изобретатели парфюмерно-алкогольного коктейля радушно предложили Толику присоединиться к их маленькому празднику, протянув неожиданному гостю стакан с полученной жидкостью молочного цвета, но