«Крутость» и «каваи» как оппозиция

Во время рабства и ещё долго после его упразднения открытые проявления агрессии со стороны темнокожих людей карались смертью. Для афроамериканцев, таким образом, «крутое» поведение представляет собой причудливую смесь покорности и подрывной деятельности. Принцип состоял в поддержании провокации на неоскорбительном уровне и отказе от какой-либо серьезности. Поскольку возможностей ответить на угнетение было немного, а прямое нападение или восстание было невозможно, классическим способом сопротивления власти стала изобретательность и находчивость. В конечном счёте, «крутость» могла стать чем-то вроде триумфа духа, как рациональная реакция на иррациональную ситуацию, накладывающая на всё свой отпечаток. С одной стороны, показательная сила или послание, заложенное в «крутом» образе, восхищали мир благодаря свойственной ему двойственности и загадочности. С другой — наигранное сопротивление, опирающееся скорее на внешние качества, чем на внутренние, могло превратить темнокожих мужчин в неприкосновенные объекты желания — не в последнюю очередь из-за созданной ими же «романтической дискриминации». Здесь они оказались на удивление близки к женщинам.

Движущей силой «крутости» является «пассивное сопротивление трудовой этике при помощи индивидуального стиля» и «защита от депрессии и беспокойства, вызываемых наличием высокой конкуренцией в обществе» («Правила «крутости», стр. 158). Нетрудно заметить, что та же движущая сила стоит за культурой «каваи» в Японии. «Официально» женщины в Японии находятся в подчинённом положении. Равные возможности были до конца проанализированы и одобрены только в 80‑х гг., а трудовое равенство в Японии ещё не достигнуто. С точки зрения традиций, конфуцианство предписывает женщинам быть скромными и почтительными по отношению к мужчинам, и такие традиционные взгляды на женщин и брак до сих пор превалируют в обществе. Многие японские мужчины до сих пор хотят, чтобы женщины сидели дома, а многие наблюдатели подтверждают, что корпоративная культура в Японии рассматривает «женщин как источник комфорта для „корпоративного воина“» («Пожирание тел: секс и современное японское искусство», стр. 14). На первый взгляд кажется, что сконцентрированная на мужчинах японская культура держала женщин в рамках зависимости, незрелости, жеманства — и «каваи». Хотя это может быть и так до определённого уровня, «каваи» не может рассматриваться только как стратегия подчинения, но должен также рассматриваться как протест против традиционных устоев общества. Цзу И Чан считает, что, как правило, в конфуцианском обществе «быть милым — значит быть „современным“» («Сила милого», стр. 25). Это значит, что «каваи» несёт в себе силу либерализации, которая должна оказать воздействие на реальность и что в этой культуре есть что-то вроде самых настоящих ценностей. «„Милое“ сочетает в себе добродетельность и — как это ни парадоксально — „силу“»,— говорит Сиокава («Милые, но смертельно опасные: женщины и жестокость в японских комиксах», стр. 107). Как и «крутость», которая объединяет в себе сдержанную невозмутимость вместе с такими противоборствующими понятиями, как подчинение и противостояние или участие и неучастие, понятие «каваи» по определению, противоречиво, потому что «ребёнок и женщина застывают в двойственном положении» («Общественное создание тендера на примере двух продуктов японской индустрии культуры: „Сейлор-мун“ и „Карандашная Син-тян“», стр. 205). Именно поэтому в манге и аниме, где женщины и дети выдвигаются на активные роли, женская сила содержится в хрупкости. «Милое больше не ассоциируется с бессилием, которое пытаются уничтожить лесбийские группы, но скорее что-то вроде „анфан террибль“, что может осложнить — или сгладить — социальные отношения»,— пишет Хъёрт («Па и ма: взгляд на японских производственных персонажей и субъективность», стр. 160). Более того, «каваи» может толковаться как получение женщинами новой власти, по аналогии с модой, эротизмом и, совсем недавно, татуировками.

Другими словами, понятие «каваи» не должно сводиться только к эскапизму, но рассматриваться как средство конструирования новой реальности, которая, как и в случае с «крутостью», представляет собой «модернизм Нового Света». «Каваи» (точно так же, как и «крутость», «торенди» по-японски) не просто выскальзывает из рамок этики рабочих отношений своего общества, но позволяет девушкам «становиться „милыми“ благодаря собственным усилиям» («Милые, но смертельно опасные», стр. 107), что невозможно в случае с «красотой» («кирей» или «уцкуси»).

Как создается «модернизм Нового Света»

Как и японцы, афроамериканцы, столкнувшись с белой американской культурой, «склонились к ассимиляции, целью которой было показать, что чёрные люди очень похожи на белых людей — таким образом сглаживая различия (в истории, культуре)» («Сохраняя веру», стр. 17). Однако сегодня большинство людей согласятся с первопроходцем афроамериканской философии У. Э. Б. Дю Буа, который считал, что «настоящая американская музыка — это свободные мелодичные напевы рабов-негров; американские сказки и фольклор принадлежат индейцам и африканцам» («Души темнокожего народа», стр. 43). И сегодня афроамериканская культура по большей части рассматривается как смесь африканизма и американского модернизма.

Концепция эпохи модернизма, основывающегося на опыте незападных культур (или попавшего под их влияние), противоречит классической западной системе философии эволюции цивилизаций, настойчиво продвигавшейся Гегелем. Для Гегеля Новый Свет явно был площадкой для экспансии белого господства, поскольку он был уверен, что «Америка […] это страна будущего, где в грядущие годы мировая история продемонстрирует свою значимость — возможно, в виде соревнования между Северной и Южной Америкой. Это желанная страна для всех тех, кто устал быть в чулане истории старой Европы» («Философия истории», стр. 86).

В Новом Свете американцы построили цивилизацию, которая была формалистской, лишённой таинственности и помешанной на овеществлении, и, по словам Кочмана, также была пропитана «обезличенной манерой выражения, свойственной белым» и «вместе с отсутствием эмоциональности и активного противостояния создала отстранённый образ жизни, основанный на культурных нормах белых» («Конфликт чёрного и белого стиля», стр. 21). Одним словом: западный модернизм — это не «круто».

Афроамериканская культура открывала новые возможности, не оглядываясь на конкретные традиции. Соответственно, Корнел Уэст, который использует модель «модернизма Нового Света» как основу для понимания духа чёрной американской цивилизации, использует модернистские идеи, построенные на сложных апроприациях идеи добровольного отчуждения в соответствии с глубокой верой в «упадочную американскую цивилизацию конца двадцатого века» («Корнел Уэст Ридер», стр. 89). Чёрная американская культура считается современной, потому что она находится в Новом Свете, хотя она в то же время специфическим образом «синхронизирована». Для Запада «модернизм Нового Света» выражается в «синхронизации звучания голосов как в ритуальной практике, так и в ежедневной (синкопы и повторы в речи, песнях, проповедях и молитвах) — короче говоря, в синхронизации наших усилий по сохранению нашего разума и гуманности в контексте евро-американского модернизма» («Сохраняя веру», стр. 17). Запад порождает образ модернизма, где «крутость» возвращает человеческие ценности — парадоксальным образом используя принцип добровольного ухода от мира технократической, «некрутой» белой Америки.

То же самое может быть сказано о культуре «каваи», которая достигает «нового всемирного модернизма», полагаясь на приёмы задержки, замещения, косвенных представлений и стилизации — все из которых можно найти в культуре манги. И «крутость», и «каваи» побеждают