очевидных вещей своими именами. Консультант нашего политического руководства, он шестнадцать раз от руки переписал литературную часть директивного доклада Партийному Съезду. Рассказал мне об этом на обратном пути в самолете, а в самолете, как и в спальном купе, принято откровенничать. Бердников подчеркнул шестнадцать раз и своей рукой, рассказывая, как писал он литературную часть директивного доклада, сдавал, получал обратно без замечаний, но возврат означал не подходит, надо переписать. Переписывал, сдавал, возвращали, переписывал и так шестнадцать раз. Сами не знали, что нужно? Мой начальник слишком хорошо знал, что им нужно и ненужно, и он велел мне убрать из нашего с ним отчёта политическую суть того, что мы видели своими глазами и слышали своими ушами. Отказался Георгий Петрович осматривать книжную выставку, посвященную достижениям советологии. А там только на русском языке свою продукцию демонстрировали 17 (прописью семнадцать) иностранных издательств. Размещалась выставка в гостинице, между двумя уже не существующими башнями Центра мировой торговли. Вышли мы из залов, забитых книгами по нашей истории, экономике, политике, литературе, и глава нашего исследовательского центра, в котором высококвалифицированные специалисты с усердием монахов-затворников изучали тексты всех времен и народов, угрюмо глядя на меня, спросил: «У нас кто-нибудь имеет хоть какое-то представление обо всём этом?».

«Пошли отсюда», – дал мне приказ наш многоопытный директор, и пошли мы с книжной выставки. Участник Мировой войны выглядел так мрачно, будто на него смотрели пушечные жерла. Мощная международная книжная батарея была нацелена на ту щель, которую в нашем культурном пространстве некогда обнаружил профессор Симмонс между литературой в СССР и советской идеологией. Щель была размером с пробоину в стене того сарая, откуда у Марка Твена был украден белый слон, но слона, по мнению всевидящих сыщиков, увели не через пробоину, а сквозь другое отверстие, обнаружить которое не удалось. И мы не хотели замечать той же щели, либо прибегали к бьющим мимо цели дисциплинарно-полицейским мерам. Зато очень тщательно, под руководством специалистов от литературы в ту же щель всматривались из-за океана. Верны ли были их наблюдения? Выдумывал бы я, а не вспоминал, если бы не признал, что многое явилось для меня откровением. А сколько у нас замалчивалось? Лишь под гайкой можно было найти хоть какой-то ответ. У советологов – сведения, пусть неполные и тенденциозно истолкованные, у нас – закрыто и замолчено. О многом молчали и книги доступные. Не было статей ни о Троцком, ни о Бухарине в какой книге? В Энциклопедии Великой Октябрьской Социалистической революции, где я обнаружил даже своего деда-эсера.

«Советология объединила ниспровергателей, гениев, одиноких волков и карьеристов вокруг одной цели – подвергнуть анализу целую страну, её народ, прошлое, экономику, политику, её властителей, а также им подвластных».

Дэвид Энгерман, «Знай врага своего».

Из русистов и советологов успел я узнать чуть ли не всю профессию. Были крупные специалисты, как Симмонс, его аспирант Джордж Гибиан, редактор основательных изданий наших классиков – тексты с комментариями и сопроводительными историческими материалами, солидной филологической выучки Виктор Террас, хорошо знавший тексты Эджертон, знатоки Достоевского Белкнап и Джексон, попадались и пустопорожние, неумные и нечестные (где таких нет?), попадались подставные: сталкивался я с русистами и советологами, не знавшими того, что было опубликовано под их именами. Американский славист, которого я сам же привел на заседание Отдела теории, обнаружил незнание статьи, опубликованной под его именем. Американский автор книги о сталинизме, которому я предложил прочитать вышедший у нас текст о Сталине, отклонил предложение, сказав, что книгу написал давно и с тех пор забыл русский язык. Так у Марка Твена проходимец, назвавшийся Королем, выдает себя за наследника французского престола, но говорить по-французски отказывается: «невзгоды выбили у него из памяти родное наречие».

Самую известную книгу о репрессиях 30-х годов «Большой террор», изданную американцами и на английском, и на русском языке, я читал и по-английски и по-русски, и меня преследовала мысль, что перевод есть на самом деле оригинал. В переводе не чувствовалось швов, заметных во всяком, даже очень хорошем переводе. Более того, многие страницы американской книги были адресованы нам, будто пишущий по-русски, и хорошо пишущий, обращается к русским читателям, американским в книге было только место издания. Такова в этой книге повествовательная «точка зрения» – подделать невозможно. С американским титульным автором книги я познакомился, но виделись недолго, впечатление поверхностное не дает мне оснований задаваться вопросом, мог ли такой человек написать такую книгу. У автора, вероятно, были помощники, однако о степени зависимости от помощников судить невозможно. Для этого нужно получить доступ к документам, поэтому предлагаю типологию, пользуясь отечественным примером.

В одной и той же палате Академической больницы я оказался с участником покушения на Троцкого, Иосифом Ромуальдовичем Григулевичем. Диверсант-террорист попал в лечебное учреждение Академии Наук как крупный специалист по Мексике. Вот, думаю, повезло. В то время я писал предисловие к «Всаднику без головы», накопились у меня вопросы по Американско-Мексиканской войне. Мексиканский генерал Антонио Лопес де выиграл первое сражение с американцами и проиграл остальные. «Был ли Санта Ана агентом иностранного влияния?» – спрашивал я Иосифа Ромуальдовича. В американских биографиях генерала о негласной службе не упоминалось. Непрямой ответ обнаружился в истории… жевательной резинки. Мексиканский «Наполеон» (каким Санта Ана себя воображал) изобрел жвачку. Причем тут жвачка? Спросите, где и когда изобрел. В Нью-Йорке, на пенсии[162]. Всё это я думал уточнить и проверить у специалиста по Мексике, но о чем бы я ни спрашивал, специалист отвечал: «Читайте мои книги». Что же, сразу ответить не мог? «Книги Григулевича пишет его коллектив», – объяснила Кутейщикова, знаток Латинской Америки. А генерал Судоплатов, руководивший устранением Троцкого, рассказывает: после успешного устранения Сталин решил поручить Григулевичу устранение Тито, и пришлось вождю объяснить, что Григулевич не устранял, а на стреме стоял. Устранять и писать не мог, стоял на стреме, устраняли и писали другие.

У нас приходилось мне читать кандидатские диссертации, достойные докторской степени, однако представленные такими «диссертантами», что и курсовой работы не могли бы написать. Существовали у американцев незримые соавторы? Могу лишь сказать, что знал американцев русского происхождения, способных прекрасно написать за кого угодно нерусского. В 1980-х годах в кабинете заведующего Кафедрой Славистики Йельского Университета я вдруг услышал безупречную русскую речь. Уголком глаза взглянул на говорившего, он не смотрел в мою сторону, и я не стал его разглядывать, продолжал слышать голос, говоривший на хорошем литературном русском. Такие помощники могли «перевести» так, чтобы оригинал выглядел прекрасным «переводом».

Как и у нас среди американистов, у американцев были разные советологи,