С Ельциным столкнулся я лицом к лицу в Американском Посольстве: походил на человеческих размеров надувную куклу.

Ответ его сопровождающего я запомнил: «Соединенные Штаты сейчас координируют процесс демократизации в мире». А мы-то? Мы! Мы координировали издание переписки Толстого с американцами, которые доискивались у русского писателя, как жить по-божески.

Международный скандал как полемический прием

«Роман “Доктор Живаго” был Дмитрием Урновым низко оценен на страницах “Правды”, скорее, по мотивам политическим чем литературным. […] Ему и досталось от других критиков на страницах той же “Правды”».

Уолтер Лакиер. Долгий путь к свободе. Россия и гласность. Нью– Йорк, Издательство сыновей Чарльза Скрибнера, 1989.

Мне действительно досталось от поклонников Бориса Пастернака, но, упомянув мою рецензию, Уолтер Лакиер, по его словам, мне сказанным, рецензии не читал, судил по откликам и вынес впечатление, о котором и сообщил – мотивы политические[164]. Мотивы у меня были какие угодно, только не политические, хотя бы потому, что отжили прежние приемы политического осуждения под видом литературной критики, я же к таким приемам никогда не прибегал и дождался времени, когда стало возможно написать, следуя своему читательскому впечатлению: просто слабый роман. Рецензии моей старались приписать политический смысл и даже характер политического доноса. Приписывали мне и карьеристские мотивы: обругал “Доктора Живаго” – стал главным редактором. Так писали в свободолюбивом журнале, не зная или не желая знать хронологии: сначала решение о моем назначении – моя рецензия потом. Делая из меня пособника официоза, не учитывали или не хотели учитывать, что назначал меня официоз, горой стоявший за Пастернака, и тот же официоз со временем засомневался, стоило ли меня назначать.

Когда-то от Симмонса я услышал: «Я не говорю, что “Доктор Живаго” – это вторая “Война и мир”». Действительно, как ни дорожил Симмонс дружбой с экс-рижским философом Исайей Берлиным, он разошелся с ним по поводу «Доктора Живаго», не считая нужным политически использовать роман, который не был произведением, достойным стоять рядом с «Войной и миром». В печати Симмонс своего мнения, по-моему, не выражал, но слишком он был ученым, чтобы валять дурака, играя в политические игры. О романе мы с ним не спорили, однако он меня настойчиво спрашивал: «Зачем вы из Пастернака делаете мученика?». Ответа я не знал, но статью писал, мысленно продолжая беседовать с профессором Симмонсом.

Судьба «Доктора Живаго» изображается в черно-белых тонах: у нас запретили, за рубежом превознесли. Но ведь ещё до отечественного запрещения и зарубежного триумфа «Доктор Живаго» не вызвал восхищения у ближайшего окружения Пастернака. Те, кому он доверял, осудили роман. Осудили! Когда я увидел в примечаниях к роману в собрании сочинений Пастернака это слово, то, признаюсь, не сразу поверил своим глазам. Слово выбрал сын Пастернака, преданный редактор своего отца. С Евгением Борисовичем мы вместе работали в ИМЛИ. Как ответственный за секцию «Знания», я направлял его с лекциями об отце. Представляю себе, насколько же это был сын своего отца, и он поставил «осудили». Можно было поставить любое слово, сын-редактор сделал свой продуманный выбор. Узкий круг друзей, слышавших «Доктора Живаго» в чтении автора, осудил роман, понятно, не так, как осуждали по ходу развязанной политической кампании: «Хотя я романа не читал, но…». Слушателями были Анна Ахматова, философ Валентин Фердинандович Асмус, Борис Николаевич и Евгения Казимировна Ливановы, эти слушатели прослушали и осудили, не политически, осудили творчески.

Уже после кончины Ливанова, когда Евгения Казимировна предложила мне стать редактором сборника материалов о нем, она вспомнила, как, прослушав главы из романа в чтении автора, сказала, как только она могла сказать Пастернаку: «Боря, ты не Толстой!». Это означало – не романист. А я знал, до чего разборчиво в ливановском доме оценивали особенности всякого дарования. Борис Николаевич – ближайший друг Пастернака, Евгения Казимировна – вдохновительница стихов Пастернака. Несчетное число раз, приходя к ним, я слышал: «Только что у нас был Пастернак» или «Ты сидишь на стуле, где сидел Борис Леонидович». Слышал, конечно, восторженные отзывы о его стихах и самые стихи, в том числе из «Доктора Живаго», их читал наизусть Васька, читал так, что я и не замечал натужной, рассудочной искусственности, манерного косноязычия, привитого Марбургской школой и «Центирифугой». Мне нравились ранние стихи Пастернака: «Мигая, моргая…» – не совсем понятно, зато звучно. Но о «Докторе Живаго» в доме друзей Пастернака я не услышал ни слова. И не спрашивал, зная, что даже о врагах Ливановы не злословят, не высказываются отрицательно, и если не могут сказать «хорошо», значит, не хотят сказать «плохо».

Когда о романе лишь носились слухи, к нам домой заглянул Копелев. Со мной Лев Зиновьевич держался по-дружески, я был предельно откровенен с ним, мог как старшего спросить, рассчитывая на искренний ответ, о «Докторе Живаго»: «Ну, как?» Копелев только что прочитал роман, и в ответ на мой вопрос вместо само собой ожидаемого панегирика сказал с очевидной сдержанностью: «Хорошо о поэзии и природе», и больше не произнес ни слова.

Молчание Ливановых и сдержанность Копелева я понял, когда мне удалось наконец прочитать «Доктора Живаго», в Англии. Роман написан гомеопатически, подобное передано подобным: путаница представлена путанно, скучное оказывается скучным, интересным не сделано. Ни один эпизод, ни одна сцена из романа не запечатлелась у меня в памяти как яркое читательское переживание. Бездушие не воссоздано, вот в чем проблема. Постмодернизм? Апологеты уже записали роман по этому ведомству, но было ли творческое бездушие в намерениях Пастернака? Он задумал роман, когда и слова «постмодернизм» ещё не существовало, однако впал в прямолинейность, свойственную постмодернизму столь же неотъемлемо, как триединство отличало классицизм. Герой романа говорит о чувствах, не испытывая никаких чувств или в лучшем случае испытывая чувства всего лишь мелодраматические в моменты трагические. Это не изображено, а получается само собой: передать чувство автор неспособен. Кто полагает, что способен, пусть укажет сцену или страницу, где чувства выражены так, как понимается выражение чувств в литературе – прецедентов предостаточно. Средства выражения пусть будут какие угодно, но должно быть словесно создано осязаемое чувство. Где же это? Юрий Живаго то и дело выдает свою мелкость, и опять же это не сказано, это сказывается само собой без видимой авторской воли, даже вопреки авторским намерениям. У Пастернака – личность незаурядная, но, читая, будто Живаго талантлив, не видим его таланта.

Андрей Вознесенский, споря со мной на страницах той же «Правды», утверждал, что цель романа – стихи. С Андреем мы