Шрифт:
Закладка:
О невозможности созданного в сцене скачек Толстым услышал я в студенческие годы от начальника конно-спортивной школы «Наука» С. И. Иванова. «Четыре сросшихся позвонка, на которых лежит седло, – объяснял Сергей Иваныч, – бейте по ним обухом топора – не перешибёте». Причем, Толстому, через судившего скачку Оболенского, стало известно, что было просто падение. Однако с каждым очередным вариантом Толстой отступал от достоверности к «волшебному вымыслу». Писатель создал вторую действительность, которая получилась убедительнее первой. У кого из пишущих такого чудесного впечатления не достигается, значит, это не писатель.
У Толстого результат: едва заметное движение, которым будто бы оказалась сломана спина лошади. Толстому нельзя не верить, верят всадники, чья жизнь прошла в седле. Мой отец в молодости брал уроки верховой езды в манеже «Осовиахима», он мне говорил, что опускался в седло с величайшей осторожностью. А когда одного из конников наивысшего класса я спросил, почему же он верит невероятному описанию, последовал ответ: «Искусство!». Так действует способность творческая, и сам Толстой советовал особую способность ни с чем не путать. Желая объясниться с читателями «Войны и мира», он признал, что в историософию он впал от неспособности то же самое выразить силой искусства.
Итак, мы помчались полями. Мы с лошадью, мне доверенной. Породной. Чистопородной. С племенным аттестатом. Ноги не сменит, чешет, как часы. Прошёл легкий дождь, оросивший окрестные луга и синевшие вдали леса. Всё по книжке. Лошадь была как лошадь, но доверенный мне старинный экипаж оказался не в комплекте без защитного фартука, и закидало меня грязью, летевшей из-под задних конских копыт и с передних колёс. Словно собираясь исполнять роль сразу двух мавров, шекспировского и шиллеровского, я сделался черен чрезвычайно и, кроме того, до нитки промок. Но всё же чтобы с почерком, как меня учили мастера, пронестись между всемирно известных бело-зеленых почтово-сторожевых столбов, я выслал лошадь, подкатил к барскому дому, и взял на себя, осадил – насколько сумел.
На террасе, словно семья, без писателя, сидели сотрудники. Дело шло к вечеру. Посетителей уже не было. Чтобы не нарушать теплого летнего благолепия, тихим голосом, но внушительным тоном я представился. Могу, вымолвил я, предъявить даже два удостоверения и как член Всесоюзного Общества «Знание», и как научно-технический сотрудник, проще говоря, референт Института Мировой литературы имени А. М. Горького Академии Наук СССР, но оба документа лежат во внутреннем кармане моего пиджака, до которого добраться едва ли возможно, потому, что нельзя мне выпустить из рук вожжей, иначе лошадь убежит: кровного рысака не привяжешь, на месте стоять не может, кровь говорит. Толстой эту поговорку любил, не правда ли, а кроме того…
Без дальнейших объяснений мне поверили. Грязью, с головы до ног, был я покрыт сплошной, как комбинезоном поверх костюма.
Тут же одежду мою, за исключением трусов, чтобы вымыть и просушить, забрала жена яснополянского пожарного, а сам он, пожарный, сказал: «Ведь надо чего-нибудь взять!».
Не только пожарный и его супруга, все сотрудники заповедника проявили ко мне, как им полагалось по службе, сострадание и сочувствие. Директор, связанный с Толстыми, пусть не семейно, но со-словно, незабвенный Н. П. П., увидев перед собой, как он выразился, «сове’гшенное чю-юдище», либо покрытое густым слоем грязи, либо ничем, кроме трусов, вовсе не прикрытое, в порядке исключения пустил меня в толстовский ватерклозет. А пока чудище пользовалось мемориальной уборной, директор постукивал в дверь и повторял барским фальцетом: «Только, п’гошу, не забывайте, где моетесь. Осознайте, где сове’гшаете свой ту-алет!»
Из священного сортира я вышел, а пожарный будто на часах: «Пошли в кучерскую!». Пришли мы в сторожку, маленький домик с большой мемориальной доской: отсюда Лев Николаевич ушёл навсегда, а из кучерской вышел я уже глубокой ночью, как был, в одних трусах, и в сопровождении сотрудника Ар-ского. Он вовсе не хотел изгнать меня из литературной Аркадии или творческого Эдема. Там был такой порядок: научный сотрудник и недремлющий пожарный всю ночь несут вахту, охраняя заповедник.
В награду за наше с пожарным гостеприимство, Ар-ский хотел мне показать вс-сю уссса-адьбу, а кроме того повествовал о том, что мало кому тогда было известно. Услышанное мной, вроде рассказа о том, в чем подозревала мужа Софья Андреевна, было настолько ошеломляющим, что я не чуял под собой ног. И вдруг – удар ниже колен. Чувствую – лечу вниз головой. А откуда-то сверху раздается: «Разве вы здесь прежде не бывали?» То есть, что ж это я, не вижу, куда ступаю? Ну, во-первых, никогда еще не бывал я в этих местах по ночам, а во-вторых, немудрено и без того шедшую кругом голову потерять после всего того, что я услышал. Полетел я через могилу в овраг, прямо под куст, где похоронен верный конь писателя. После моего падения и были приняты меры в нарушение воли Толстого, он завещал последнего покоя его ничем не ограждать.
«За всю мою жизнь такого не слыхала!» – восклицала жена Симмонса, чья жизнь проходила в краю, где бывал Торнтон Уайльдер и создал о бессобытийном благополучии «Наш городок», американский «Вишневый сад» (второй зарубежный аналог после английского – «Дом, где разбиваются сердца» Бернарда Шоу).
* * *
…Директор музейной усадьбы, с тактом делая вид, будто «чудища», им некогда допущенного в мемориальную уборную, не узнает, «чудища» не отождествлял с официальным лицом, сопровождавшим иностранца. Директор подвел нас с гостем к небольшому зеленому холмику, через который я кувыркнулся, и, перешагнув через веревочное ограждение, сорвал для Симмонса веточку с околомогильного куста. Задрожали губы, слезы появились на глазах у американского биографа Толстого, он повторял: «Русские люди! Эти русские люди!».
Процесс поражения
«Мы, изучающие советские дела, – зачем скрывать? – прячем у себя некий секрет».
«Выходит, все там работали?» – задаются вопросом рецензенты одна за другой выходящих книг о вовлеченности западной интеллигенции в разведывательную деятельность. Ещё в университетские времена, в 50-х годах, на факультете
