…теперь ты отомстил Заменил Адама и победил его. Искушение, вновь обрел потерянный рай. 138

Мильтон рассказывает эту историю не с благозвучной возвышенностью больших эпосов, а со свойственной ему легкостью стиха и пристрастием к аргументации, одновременно раскрывая свою эрудицию в географии и истории. Он не продолжает историю до распятия; вероятно, он не был согласен с мнением, что именно смерть Христа вновь открыла врата Рая. Счастье можно было обрести только с помощью добродетели и самоконтроля. Он никогда не мог понять, почему Англия отказывается всерьез воспринимать это абсурдное переписывание Евангелий. Он считал, что поздний эпос не уступает раннему, разве что в объеме. 139 «Ему было невыносимо слышать, как «Потерянный рай» предпочитают «Восстановленному раю»». 140

Мильтоновский огонь в последний раз вспыхнул в «Самсоне Агонисте». Бросив вызов Гомеру, Вергилию и Данте своим эпосом, теперь он бросил вызов Эсхилу и Софоклу пьесой, которая приняла все ограничения греческой трагедии. В предисловии читателя просят обратить внимание на то, что драма подчиняется классическим единствам и избегает «ошибки поэта — смешивать комическое с трагической грустью и серьезностью или вводить тривиальные и вульгарные лица»; здесь Мильтон отворачивается от елизаветинцев и примыкает к грекам; не отстает он и от своих аттических образцов. Самсон, у которого Делила вырвала волосы, а филистимские похитители выкололи глаза, не просто повторяет безглазого Эдипа в Колонусе; он — сам Мильтон, живущий в мире враждебном и невидимом:

Слепой среди врагов, о хуже цепей, Темница, нищета или дряхлый возраст! Свет, главная работа Бога, на мой взгляд, угас, И все ее разнообразные предметы наслаждения Аннулировано, что могло бы отчасти облегчить мою скорбь… О темнота, темнота, темнота, среди сияния полудня, Непоправимо темно, полное затмение Без всякой надежды на день! 141

Действительно, вся пьеса может быть истолкована как удивительно последовательная аллегория: Мильтон — Самсон, мучимый невзгодами; побежденные евреи — пуритане, избранный народ, сломленный Реставрацией; победившие филистимляне — торжествующие язычники-роялисты, а крушение их храма — почти пророчество «Славной революции», свергнувшей «идолопоклонников» Стюартов в 1688 году. Делайла — это вероломная Мэри Пауэлл, а хор повторяет аргументы Мильтона в пользу развода. 142 Мильтон почти очистился от своих фурий, высказав их через Самсона, который смиряется со своим грядущим концом:

Мой забег славы и забег позора, И я скоро буду с теми, кто отдыхает. 143

В июле 1674 года Мильтон почувствовал, что теряет силы. По неизвестным нам причинам он отказался от написания завещания; вместо этого он передал своему брату Кристоферу «нункупативное» — чисто устное — завещание, о котором Кристофер сообщил следующее:

Брат, часть, причитающуюся мне от мистера Пауэлла, отца моей бывшей жены, я оставляю недобрым детям, которых я имел от нее; но я не получил никакой части ее; и моя воля и смысл таковы, что они не должны иметь никакой другой выгоды от моего имущества, кроме упомянутой части и того, что я кроме того сделал для них, так как они были очень непослушны мне. А все остальное мое имущество я оставляю в распоряжение Елизаветы, моей любящей жены. 144

Это устное завещание было повторено его женой и другими лицами в разное время.

Он решительно держался за жизнь, но день ото дня его подагра усиливала боли, калеча руки и ноги. 8 ноября 1674 года его охватила лихорадка, и в ту же ночь он умер. Он прожил шестьдесят пять лет и одиннадцать месяцев. Он был похоронен на кладбище своей приходской церкви, Сент-Джайлс, Крипплгейт, рядом со своим отцом.

Устные завещания признавались в английском праве до 1677 года, но подвергались тщательной проверке со стороны суда. Дочери оспорили завещание Милтона; судья отклонил его, отдал две трети жене, одну треть, в общей сложности триста фунтов, дочерям. Причитающаяся «доля» от мистера Пауэлла так и не была выплачена.

Хотя мы знаем о Мильтоне гораздо больше, чем о Шекспире, и так много должны записать, чтобы представить его, мы все еще не знаем достаточно, чтобы судить о нем — если это вообще возможно о каком-либо человеке. Мы не знаем, сколько поводов для обиды давали ему его дочери, как они относились к третьей жене, которая так утешала его старость; мы можем только сожалеть, что он не сумел завоевать их любовь. Мы не знаем до конца его причин, побудивших Кромвеля выступить в роли цензора прессы после того, как он так красноречиво выступал за «нелицензированное книгопечатание». Мы можем приписать большую часть его жестокости в спорах нравам и нормам того времени. Мы можем простить его тщеславие и эгоизм как костыль, на который опирается гений, когда он не получает поддержки от аплодисментов мира. Нам не нужно восхищаться им как человеком, чтобы восхищаться им как поэтом и одним из величайших прозаиков Англии.

Те, кто решается прочитать «Потерянный рай» от начала до конца, с удивлением обнаруживают, как часто он взлетает на высокий уровень воображения и изречений, так что со временем мы прощаем скучные страницы аргументов, науки или географии как передышки между возвышениями; было бы абсурдно ожидать, что эти лирические полеты будут продолжаться постоянно. В коротких стихотворениях они поддерживаются. А в прозе Мильтона есть отрывки, особенно в «Ареопагитиках», непревзойденные по силе и великолепию, по мысли и музыке, во всей светской литературе мира.

Современники принесли ему лишь скупую славу. Во времена господства своей партии он был воином и писал прозу, а его ранняя лирика была