Шрифт:
Закладка:
Буш определил «четыре критических пункта» в качестве повестки дня саммита НАТО. Во-первых, «политическая роль, которую НАТО может играть в Европе». Во-вторых, обычные вооруженные силы, которые нужны Альянсу и о его целях в области контроля над вооружениями. В-третьих, роль ядерного оружия США и цели Запада в переговорах сверхдержав о контроле над вооружениями. И, в-четвертых, как упрочить СБСЕ, чтобы «укрепить НАТО и помочь защитить демократические ценности в целостной и свободной Европе». Президент довольно подробно изложил каждый пункт, заодно делая искусные жесты в адрес ключевых действующих лиц. Он выделил Тэтчер как «одного из величайших борцов за свободу за последнее десятилетие». Он сделал зашифрованную ссылку на Миттерана: «Мы должны рассмотреть вопрос о том, могут ли новые механизмы СБСЕ помочь в посредничестве и урегулировании споров в Европе». В одной из фраз Буша также был дан сигнал Горбачеву: «Наш враг сегодня – неопределенность и нестабильность» – то есть не империя зла. Но его настоящее послание было адресовано его собственному народу, особенно тем, кто утверждал, что затухание холодной войны оправдывает отступление США от трансатлантических обязательств. «Миссия Америки в Европе, – заявил он, – может изменить мир к лучшему. Призыв к свободе – в Восточной Европе, в Южной Африке, прямо здесь, в нашем драгоценном южном полушарии, – был услышан во время революции 1989 года по всему миру». «Сегодня, – сказал он выпускникам, – в эту новую эпоху Свободы добавьте свои голоса к этому громоподобному хору»[875].
Речь была смелой, обещающей исторические результаты по очень амбициозной повестке дня. Концептуально Буш предложил консервативную защиту для НАТО как постоянного центра европейской безопасности и для Соединенных Штатов, остающихся стержнем Альянса. И, сделав это за два месяца до саммита, он опроверг общепринятую дипломатическую мудрость о преуменьшении ожиданий в преддверии международных встреч. На самом деле, он делал ставку в большой игре. Ему нужно было разработать инициативы, которые успокоили бы Москву, одновременно оживив Альянс и заручившись широкой поддержкой в Западной Европе. Стратегия США зависела от сплоченности Запада в смутные времена и в равной степени от нежелания Горбачева предпринимать какие-либо решительные действия. Только в том случае, если единство Германии в возрожденном НАТО будет защищено от Советов, сохранится плацдарм США в Европе, и Альянс выживет как главная европейская организация безопасности. При этом СБСЕ могло служить структурой для того, чтобы у восточноевропейцев было некоторое ощущение причастности в определении будущего континента в то время, когда они отказывались от Варшавского договора и с нетерпением ожидали ухода Советской армии[876].
Эти опасения были в центре внимания Буша, когда он готовился к саммиту НАТО, особенно тесно сотрудничая с генеральным секретарем Альянса и канцлером Германии. 7 мая он и Уорнер назначили саммит на 5–6 июля в Лондоне, тем самым втиснув его между Дублином-II и встречей G7 в Хьюстоне. Оба они хотели быстрых результатов. «НАТО должна действовать, – заявил Уорнер. – Мы не хотим использовать саммит для того, чтобы потом в течение шести или восьми месяцев ставить вопросы, в которых берется под сомнение роль НАТО. Мы не должны создавать впечатление, что мы даже изучаем эти проблемы, плывем по течению». Далее они согласились с тем, что Горбачева надо «убедить, что НАТО не представляет опасности в новую эпоху» – то, что Уорнер назвал «партнерством в структуре сотрудничества». Они осознавали вероятный антагонизм советских военных, но Бейкер, который сидел в зале, сказал, что он, например, уверен в силе убеждения НАТО по отношению к советскому руководству: «У них нет никаких карт на руках, только права одной из Четырех держав. У них мало рычагов влияния, так что в конечном счете им придется согласиться». Хотя Буш и Уорнер не расходились во мнениях, они чувствовали, что подсластители для Горбачева были желательны. «СБСЕ может помочь», – заметил Бейкер. И не только с восточноевропейцами. «Мы должны убедить Советы в том, что СБСЕ – это место и для них»[877].
***Однако за разговорами о подсластителях упустили главное. Буш столкнулся с настоящей дипломатически-стратегической головоломкой, пытаясь убедить Горбачева согласиться на сохранение НАТО, включая объединенную Германию, когда у него не было эффективных рычагов воздействия на Кремль, потому что его руки были связаны дома. Во-первых, растущий бюджетный кризис в США означал, что президент был не в состоянии предложить значительные финансовые стимулы. Во-вторых, потому что подавление Москвой стремления Литвы к свободе вызвало возмущение в Конгрессе США и лишило Буша каких-либо шансов предоставить СССР статус «наибольшего благоприятствования в торговле». Эти две проблемы поставили под угрозу успех июльского саммита НАТО.
18 апреля 1990 г. Кремль ввел жесткие экономические санкции против Литвы, сократив поставки газа на 70% и прекратив поставки сырой нефти, чтобы заставить непокорную республику отменить свою мартовскую декларацию о независимости. Это поставило Буша в затруднительное положение. Он хотел поддержать то, что американцы считали законным стремлением к самоопределению: США никогда официально не признавали советскую аннексию в 1940 г. государств Балтии. Но Буш должен был иметь в виду более широкую международную картину в отношении СССР и Германии. 19 апреля он рассказал прессе о своей литовской дилемме: «Мое нежелание проистекает из попыток поддерживать открытый диалог и дискуссию, которые затрагивают многие, многие страны. И я говорю о контроле над вооружениями. Я говорю об укреплении демократий в Восточной Европе». Он добавил: «Я убежден, что господин Горбачев знает, какие в этом вопросе есть пределы. Я не думаю, что есть какая-либо опасность того, что возникнет недопонимание по этому вопросу. Нет никакой»[878].
Буш чувствовал, что поощрение переговоров между Литвой и СССР представляется наиболее практичным решением – разрядить напряженность и устранить опасность того, что Западу, возможно, придется вмешаться. Но он не мог сказать об этом открыто. Он не хотел провоцировать Горбачева, тем самым напрягая всю ткань отношений сотрудничества с Москвой. Он боялся сделать «что-нибудь неосмотрительное», сказал он журналистам 24 апреля. «Я обеспокоен тем, чтобы не совершить чего-либо, что отбросит дело свободы во всем мире». Тем не менее президент был в равной степени обеспокоен разжиганием республиканских сторонников жесткой линии, которые «серьезно ненавидят или подозревают Горбачева и хотят преследовать его во имя прав человека». Он размышлял в своем дневнике: «Как тут сохранить отношения, не потворствуя тому самому поведению, в котором замешаны Советы?»[879]
Так что Буш просто сидел сложа руки, обдумывая варианты действий Америки за закрытыми дверями. Откладывая любое объявление о том, как реагировать на
