очевидно, Шейдта и других членов группы ставки Гитлера под впечатлением от эффективности советской экономической системы, удивление, отражающее в особенности прежнюю недооценку этой системы, находит свое выражение в дальнейших высказываниях Шейдта: «И в самом деле, для каждого глаза, привыкшего к европейским формам хозяйствования, были прямо-таки ударом, различия, ставшие заметными сразу после перехода на советскую территорию. Уже с самолета видна была резкая перемена в застройке земли. Многочисленные маленькие поля, характерные для европейского крестьянина, исчезли и уступили место просторному и в то же время рациональному распределению площадей. Необозримые плодородные равнины Украины, упорядоченные в гигантские прямоугольники и безупречно обработанные, расстилались подобно ковру порядка и трудолюбия, который невозможно было представить себе еще более впечатляющим. Руками можно было пощупать, что здесь в экономическом отношении было достигнуто и построено то, с чем западные формы экономики не могли конкурировать в долгосрочной перспективе. Это впечатление подтвердилось более подробными отчетами аграрных экспертов. То же впечатление повторилось при осмотре даже разрушенных промышленных объектов. Даже по развалинам можно было увидеть, что они были оборудованы на самом современно уровне и должны были иметь невероятную мощность». Шейдт пишет, что Гитлер под таким впечатлением обнаружил и выразил «внутреннее родство его системы с так страстно атакуемым им большевизмом», причем он был вынужден признать, «что у его противника эта система была развита намного совершеннее и прямолинейнее. Его враг стал для него тайным образцом». «Впечатление от коммунистической России», в особенности от превосходства советской формы экономики, сильно подействовало на Гитлера и круг близких ему людей: «Другие формы экономики казались по сравнению с ней неконкурентоспособными». Под впечатлением от рациональной организации сельского хозяйства СССР и «гигантских промышленных объектов, которые, несмотря на разрушения, были красноречивым свидетельством», Гитлер, по описанию Шейдта, «был в восторге»[1160]. 22 апреля 1944 г. в беседе с Муссолини Гитлер признался, что пришел к убеждению: «И капитализм доиграл свою роль до конца, народы больше не будут его терпеть. В качестве победителей останутся идеи фашизма и национал-социализма, может быть, еще большевизма на востоке»[1161].

Гитлер чувствовал, пишет рейхспрессешеф Отто Дитрих в воспоминаниях, «что обширные экономические требования человеческого развития переросли форму прежнего, саморегулируемого частнокапиталистического экономического порядка и что разум требует нового, более целесообразного экономического порядка, т. е. планового общего руководства.

Экономический принцип, представлявшийся ему, можно сформулировать примерно так: частнокапиталистический способ производства на общую пользу под государственным руководством!»[1162] Следует, однако, иметь в виду, что Гитлер, как мы покажем в следующей главе, временами носился с мыслью поставить под вопрос и принцип частной собственности и обобществить ключевые части экономики.

На фоне этих тенденций, сопровождаемых аналогичным развитием реальности, которое порождало все большее влияние государства на экономику, среди промышленников, как пишет Шпеер, в том числе представителей военной промышленности, распространялось значительное «недовольство», направленное «против увеличивавшегося расширения власти партийного аппарата на экономическую жизнь. Фактически возникало впечатление, что в представлении многочисленных партийных функционеров все большее место завоевывал своего рода государственный социализм. Именно наша система обусловленного войной управления промышленностью, которая к тому же оказалась очень эффективной, могла стать рамками государственно-социалистического экономического порядка, так что как раз сама промышленность с каждым улучшенным достижением давала партийным вождям в известном смысле инструменты для их собственной гибели»[1163].

Эту подоплеку нужно знать, чтобы понять речь Гитлера перед представителями военной промышленности на Оберзальцберге 26 июня 1944 г.[1164]: Шпеер настоятельно просил Гитлера рассеять в какой-нибудь речи эту обеспокоенность руководителей экономики, на что последний попросил написать ему краткие тезисы для выступления. Шпеер рассказывает: «Я написал ему, что надо дать обещание сотрудникам службы автономной ответственности промышленности, что им помогут во времена ожидаемого тяжелого кризиса, далее, что они будут защищены от вмешательства местных партийных инстанций, и, наконец, ясное указание на „неприкосновенность частной собственности на предприятия, в том числе при временном негласном переводе в разряд государственных, свободная экономика после войны и принципиальный отказ от национализации промышленности“»[1165]. Это вообще не соответствовало фактическим взглядам Гитлера. В то же время он понял, что должен последовать совету Шпеера и рассеять недоверие промышленников.

В его речи в самом деле встречаются некоторые высказывания, в которых он отказывался от обобществления средств производства, объявлял себя сторонником частной собственнлости[1166] и в социал-дарвинистском духе обосновывал принцип конкуренции[1167]. Многие из этих заявлений, пусть они и соответствовали частично его убеждениям ранних лет, не следует принимать всерьез, поскольку, как мы знаем от Шпеера, на первом плане стояла чисто тактическая функция рассеивания недоверия капитанов промышленности. Гитлеру и не удалось убедительно и правдоподобно изложить порученные ему Шпеером заверения. Шпеер рассказывает о своем впечатлении от речи Гитлера: «В своей речи, где он, по сути, придерживался моих тезисов, Гитлер производил впечатление какой-то заторможенности. Он часто оговаривался, запинался, обрывал фразы, не делал переходов и иногда запутывался». Шпеер связывает это с его состоянием изнеможения, но нам представляется более важным, что Гитлер был вынужден отстаивать взгляды, которые были довольно далеки от его подлинных мыслей, и произносить речь, которая — против его обыкновения — была частично заранее сформулирована другим человеком. Гитлер тут же и приуменьшал значение своих высказываний, как замечает Шпеер: «Сначала он отрицал все идеологические оговорки, „ибо может быть лишь одна догма, и эта догма совсем кратко гласит: правильно то, что само по себе полезно“. Тем самым он подтвердил свой прагматический образ мысли и, собственно говоря, снова отменил все обещания, данные промышленности»[1168].

На самом деле Гитлер начал свои рассуждения следующими замечаниями: «…в либеральном государстве прежних времен экономика была в конце концов служанкой капитала; народ, по взглядам многих, средством для экономики; в национал-социалистическом государстве народ — это доминирующее; экономика — средство на службе сохранения народа; капитал — средство для управления экономикой. <…> В руководстве борьбой народа за жизнь может быть лишь одна догма, а именно использовать те средства, которые ведут к успеху. Всякая другая догма была бы вредной. Поэтому я и не остановился бы ни перед чем, если бы знал, что тот или иной метод не работает»[1169].

Как правильно замечает Шпеер, такое вступление Гитлера совсем не годилось для успокоения капитанов экономики. Но все это лишь поверхностное впечатление «прагматичного образа мысли». На самом деле, как мы уже показали, высказывание Гитлера о том, что в сфере экономики не существует догм, имело скорее функцию предупреждения, что для него и система рыночной экономики также не является святыней. Когда он еще добавил, что он бы «ни перед чем не остановился», если тот или иной метод не сработает,