Шрифт:
Закладка:
Он и старался.
- Живой – уже хорошо, - отозвался Тихоня. – Шеф?
- Иду, - буркнул Бекшеев. Ноги проваливались. И ладно бы в мягкое нутро меховых кочек. Так оно не было мягким. Как-то ботинок напоролся то ли на ветку, то ли на кусок деревяшки, который едва не пробил подошву. В другой раз – словно в сеть попал. И с трудом вытащил ногу.
- Здесь… - некромант остановился первым. – Здесь смертью пахнет.
- Это лес, - Тихоня вынырнул откуда-то сбоку. – Здесь всюду смертью пахнет.
- Нет. Недавней. Кровь… - некромант остановился и сказал: - Возьмешь?
- Давай.
Интересно, это нормально, что Софья до сих пор без сознания?
- А лучше вот сюда… клади. Эй, вы там…
- Чего?
Васька вывалился из кустов.
- Посиди с ней, - велел Тихоня. – А этот ваш… Михеич где?
- Да… где-то тут. Может, вперед пошел. Он по лесу ходить умеет. Их род знаешь какой?
- Не знаю. Шеф?
- Я пока тут тоже постою.
Лезть под руку некроманта как минимум бессмысленно. Да и что Бекшеев увидит в темноте? Он и так-то с трудом различает тени деревьев и Васькино лицо.
- А чего они? – спросил Васька. Он сел на корточки, положив руки на колени. И рядом с Софьей, которая все еще не шевелилась. – Куда пошли?
- Некромант что-то учуял. Смерть.
- Эт немцев, - Васька произнес это с уверенностью.
- Каких?
- А тех, что язычники в жертву принесли. Ну, до того еще, как деревню спалили… мне Анька не рассказывала. Я спрашивал, а она только обозлилась. Обозвала пустобрехом. А я ж не пустобрех. Мне на рынке бабы все рассказали!
- И что ж они тебе рассказали?
- Ну… что когда деревню пожгли, то язычники не померли. Что они-то не божьи люди. Это у божьих людей души сразу после смерти к богу и уходят. А у язычников, стало быть, проклятые. И пока не отомстят, то и уйти не смогут. Ну они, значит, немцев и поманили. Слух пошел, что тут сокровища схоронили.
Васькины глаза на лице кажутся темными.
Круглыми.
- И что немцы, стало быть, потому народец и пожгли, что пытали сперва, где сокровища. А там поняли, что не добраться так. Ну и все…
Логики в этом рассказе было ровно столько, сколько в любой сплетне. Но Бекшеев слушал.
- В общем, немцы-то и намылились клад искать… ну, когда уж стало понятно, что их вскорости отсюдова вышибут. И полезли на капище. Так-то прежде боялись душ, что отомстят. А тут перебоялись, значит. Полезли и все померли!
- Вот так взяли и померли?
- Ну… я-то точно не знаю. Но бабка Лосьева, она говорит, что взяли и померли. А она врать не станет. Зачем ей? Я у Аньки-то про золото больше хотел выведать… немцы-то ладно, померли и хрен с ними. А вот золото нам бы лишним не было б. Сарай править надо. Крышу в доме перекрыть. Да и не только её… скот новый. Вон, прежде, она говорила, что и коровы были, и козы. И сыры делали. Но она же ж одна не управится. А нанять кого… тяжко.
- Отчего же? Работы в городе не так и много, сколь я понял.
- Так-то оно так… но к нам не пущають. У нас же ж, если и ехать, то жить надо. А никто не хотит. Боятся.
- Чего?
- Мертвяков.
Еще и мертвецы. Странное это дело, если так. Везде мертвецы. И как-то слишком уж их много.
- Лес тут… то немцы мертвые, то еще и эти, проклятые… ну и не жалуют Аньку-то. Все простить не могут, что…
- С немцем жила?
Васька подобрался, оскалился, готовый защитить.
- Спокойно, - произнес Бекшеев мягко. – Я не обвиняю твою сестру… никто не виноват. Она сама была ребенком, как я понимаю. Родители ваши погибли.
- Мамку и не помню почти… пахло от нее медом. Анька говорит, что это я все выдумал, но я же ж знаю, что пахло от нее медом, - Васька шмыгнул носом. – И ничего не выдумываю. А от этого её… ну не её… фрица… от него ваксой. И сапоги скрипели. Скрип-скрип так. Если слышишь, то прятаться надо. И сидеть тихо-тихо…
- Почему?
- Он страсть шуму не любил. Никакого. У него голова вроде болела. Или еще чего. Но прям так, что, если шумели, то все…
Софья раскрыла глаза и вдохнула, громко, сипло.
- Тихо, - сказал Бекшеев, взявши за руку. – Это я…
- Ты…
Пальцы впились в ладонь, сдавили крепко-крепко.
- Она того… - Васька подобрался ближе.
- Скрип-скрип, - сказала Софья, эхом повторяя услышанное. – Тихо-тихо. Не кричи… и рукой… рукой закрывала. Себе рот закрывала. А у нее живот болел. Давно. Третий день. И плакала. Есть хотела и плакала. А надо тихо-тихо. Чтобы не мешать.
- Чего это она…
- Видит, - Бекшеев пытался вспомнить, что именно делать в подобных ситуациях. – Софья, это я…
Взгляд у нее дикий, шальной.
- Софьюшка, сосредоточься. Это не твои воспоминания. Это…
Осколок чьей-то жизни.
- Она так плакала… громко. А надо было тихо-тихо. Она же громко… он услышал. Услышал и… скрип-скрип. А шея ломается, так звука нет. Никакого.
Глаза опять закатились.
Твою ж… так не должно быть! Вот не должно. Бекшеев перебрался ближе и прижал пальцы к шее. Пульс был и ровный, да и дышала Софья на диво спокойно. И даже улыбалась.
- Литка… - тихо произнес Васька, себя обнимая. Упало на листья ружье. Литка эта… мы в сарае жили. В дом – только убирать. Анька. Аньке можно. В сарай фриц не заглядывал. Но зима. Холодно. Есть хочется… а у меня жар. Я помню. Я… не помнил, а теперь вот помню.
Он чуть качнулся вперед.
И назад.
- Мамы нет… мама в доме… туда нельзя. Но мама там. Анька из дома еду приносит. И Литка за ней пошла. Чтобы сказать, что у меня жар. И что у нее живот болит. Анька… Анька тоже в доме… давно ушла. Литка за старшую… а она ушла. Я проснулся, а ее нет. Я за ней… я за ней хотел. Темно и страшно. А в доме свет. И… Генрих меня нашел.
