Борису вспомнилось его путешествие в 1923 году на Дальний Восток, которое он начал в «пятьсот весёлом» поезде. Ехали почти так же: на остановках люди выскакивали в разные стороны от пути, прятались по канавам, за уцелевшими остатками заборов или даже просто за сугробами для отправления естественных надобностей, так же бегали умываться к железнодорожным колонкам и так же было много всяких комичных происшествий и приключений с тем или иным пассажиром, вызывавшим впоследствии насмешки. Разница была в том, что в одной из теплушек всегда топилась печь, регулярно готовилась еда, и три раза в день всех досыта кормили.

Вечера в эшелоне проводили в различных разговорах, рассказывании забавных историй, анекдотов, иногда играли в домино. Игнатьич на одной из станций добыл ещё довольно приличный столик, и в офицерском вагоне теперь по вечерам собирались вокруг него. У Добина оказалась колода карт, и в свободное время они втроём с Павловским и Алёшкиным играли в преферанс.

Из сводок стало известно, что Красная армия перешла в новое наступление (через несколько лет Борис узнал, что ускорение наступления произошло по просьбе союзников), оно успешно развивается в западном направлении.

Когда эшелон прибыл на станцию Белосток, а это случилось 15 февраля 1945 года, комендант станции сообщил, что для госпиталя получено дополнительное распоряжение: не разгружаться, а следовать далее на запад, по направлению к Варшаве.

Спустя двое суток на станции Тлущ, в 30 километрах восточнее Варшавы, от коменданта узнали, что пока регулярного движения по железной дороге далее на запад нет, и госпиталь должен разгрузиться здесь. Разгрузка заняла около восьми часов, когда её закончили, было уже совсем темно. Развёртывать палатки было невозможно, и люди стали устраиваться на ночлег между грудами сваленных около железнодорожного полотна тюками палаток и других вещей.

Игнатьича, заботившегося о своём начальнике, как нянька о ребёнке, такая ночёвка не устраивала. Хотя на улице в Тлуще было теплее, чем в Раквере, ведь эта станция находилась гораздо южнее, но в феврале ещё и здесь держался мороз. Заметив невдалеке от полуразрушенного здания станции огоньки, Игнатьич решил, что это железнодорожный посёлок, и рассчитывал, что можно устроить ночлег в каком-нибудь домике. Получив разрешение Добина, ответственного за охрану этого своеобразного лагеря, старик отправился в путь. Минут через пятнадцать он уже стучался в дверь небольшого домика, из окошка которого исходил мирный довоенный свет. А ещё спустя час здесь уже были Борис и Катя Шуйская, в сенях лежал Джек, а Игнатьич хлопотал у небольшой плитки, разогревая принесённый из кухни ужин. Когда он ходил за едой, сообщил Павловскому и Захарову, что рядом с «квартирой» Алёшкина есть ещё несколько домиков, и можно на ночь устроиться там.

Дом, найденный Игнатьичем, состоял из кухоньки и двух чистых комнат, застланных половиками. Здесь жила совсем молодая женщина и двое детей — один грудной, другой около пяти лет.

Борис, вспоминая забытые польские фразы, затеял с женщиной разговор. Та очень обрадовалась, услыхав родную речь, и хотя, конечно, Алёшкин порядочно перевирал и слова, и построение фраз, всё-таки это был её язык. Она оживилась, начала что-то быстро рассказывать, и Борис, к своей радости, убедился, что, пусть с трудом, но большую часть сказанного он понимает. Игнатьич только хлопал глазами, он не ожидал, что его начальник знает польский язык, это его сильно удивило. Впрочем, потом этому удивлялись и Павловский, и Захаров.

Хозяйка между тем рассказала Борису, а он впоследствии пересказал услышанное своим спутникам, что её мужа немцы заставили работать кочегаром на паровозе. Он за это получал паёк, на который они жили всей семьёй. Этот паёк был так мал, давали его только на работающего (хлеба-суррогата — 200 г., маргарина — 20 г., немного крупы или макарон), и, конечно, они перемёрли бы от голода, если бы не овощи с огорода, которые у них, к счастью, не отобрали. Всех мужчин из их посёлка посылали на строительные работы, они строили военные сооружения или склады. А её муж в 1939 году был ранен в ногу и сильно хромал, вот германец (так она называла фашистов) и придумал его затащить на паровоз. Эта работа всё-таки давала право на жизнь и какое-то существование.

Далее она добавила, что жителей этого посёлка, которые не могли работать (стариков и полных инвалидов), отправляли в Майданек, а оттуда возврата не было. Муж водил эшелоны в Майданек-2, так что рассказал ей о тех тысячах людей, которых увозили туда целыми семьями. Он говорил, что там была выстроена красивая станция, каждый эшелон встречали музыкой, но люди, попавшие туда, уже никогда не возвращались.

Майданек находился недалеко от Тлуща, и иногда, когда ветер дул с той стороны, он доносил смрадный запах сгоревшего мяса и костей.

— Неужели всё-таки их там всех сожгли?! — изумлялась и возмущалась молодая полька.

Конечно, всё это она рассказала не сразу, а когда получше познакомилась со своими постояльцами, убедилась в их доброжелательности и перестала опасаться. Сначала же она держалась настороженно, забилась с ребятами в угол кухни и с недоверием поглядывала на то, как Игнатьич хлопотал около плиты, разогревая принесённую еду.

Когда приезжие уселись ужинать (макароны с мясной подливкой), Борис пригласил хозяйку с детьми присоединиться к трапезе. Та сначала отказывалась, но потом под влиянием умоляющего взгляда своего старшего сына, радушного и ласкового приглашения со стороны гостей осмелилась, и они с аппетитом поели.

Игнатьич разлил в кружки, поданные хозяйкой (для себя и сына — старенькие чашечки), чай, положив каждому по большой ложке сгущённого молока. Катя извлекла из своего мешка, где она хранила дополнительный офицерский паёк, пачку печенья, и ужин превратился в настоящее пиршество, особенно для изголодавшихся поляков.

Глядя на то, с каким вожделением смотрел маленький Стась на еду, и в особенности на печенье, Борис невольно подумал о своих: «Как-то они там, в Александровке? Сыты ли, может быть, голодают хуже, чем эти поляки?»

После ужина хозяйка, немного осмелев, спросила Бориса:

— А та пани ест малжонка пану офицэру?

Борис некоторое время смущённо молчал, а затем произнёс:

— Так…

Катя, хотя и не поняла подлинной сущности вопроса хозяйки, но всё же, видимо, догадалась, о чём идет разговор, слегка покраснела и посоветовала:

— Скажи, что я тоже офицер-фельдшер, твоя помощница, можешь добавить, что временно и малжонка.

Борис не стал переводить польке всей фразы, а лишь только сказал, что пани тоже медик и работает с ним. После этого хозяйка провела их в соседнюю комнатку и сказала, что они могут спать на кровати.