будете; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и будете прощены», то в этом варианте мысль сразу ограничивается определенными рамками, и вся полнота взаимодействия не может проявиться. Матфей опускает то определенное, что заключено в размышлении об осуждении и даровании стиха, и вместо этого, подражая конструкции в следующем изречении Луки «какою мерою мерите, такою и прочее», подставляет общее выражение, в котором заключены все связи этой идеи. «Каким судом судите, таким будете судимы», т. е. ваше суждение о других само по себе и в каждом случае является суждением о вас самих. Насколько вы умеете находить в других слабое или только плохое, а не хорошее, настолько вы сами показываете, насколько хорошее имеет силу для вас лично.

«Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам» — это абстрактное выражение той же мысли, и Матфей справедливо связывает его непосредственно с изречением о суждении. Лука также завершает изречение о суждении этим изречением, но в ст. 38 он настолько подробно останавливается на уже представленном его исполнении, что заключительное предложение: «какою мерою мерите, такою отмерено будет вам» можно лишь с трудом вернуть к теме: «не судите». «Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясённою, нагнетённою и переполненною отсыплют вам в лоно ваше; ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам». Действительно, нельзя с уверенностью сказать, относится ли оно еще к данному предмету и имеет ли целью увещевание к признанию того, что человек должен отдавать другим. Выражение всегда было бы не особенно уместным в данном контексте, и если мы не хотим утруждать себя вымученными толкованиями, то в конце концов мы должны настолько поддаться впечатлению от этих слов, чтобы признать, что в них выражена мысль о воздаянии, в котором благодетель может быть уверен. То есть мы должны признать, что Лука ввел в этот контекст странную идею.

Но не только это: он существенно изменил заимствованное у Марка изречение и придал ему новое положение. То, что он вообще это сделал, в данном случае упрекать нельзя, но, возможно, он сделал это неправильно, поскольку не сделал это более искусно и не выделил более резко ключевые слова, заимствованные им из сочинения Марка. Марк, в чьих работах мы впервые находим эту притчу, не сделал ее правильно. Согласно толкованию притчи о сеятеле, Иисус говорит ученикам: «Внимайте тому, что слышите; какою мерою мерите, такою же отмерится и вам, и будет вам». Но как это изречение может относиться к пониманию и принятию истины? Следующее изречение: «Кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что он имеет», находится здесь на своем месте, где говорится о теоретическом интересе к истине, но изречение о мере невозможно. Действительно, Вильке заявляет: «безусловно, эти слова имеют смысл — только если они воспринимаются как призыв задуматься над смыслом параболических лекций, поскольку здесь действительно имеет место выигрыш для того, кто имеет». Действительно, для «того, кто имеет». Но «какою мерою мерите» — какое отношение это имеет к пониманию предлагаемой истины? Несомненно, евангелисту показалось, что пословица о мере стоит здесь на своем месте, но столь же несомненно, что он применил ее очень несвоевременно, поскольку она относится исключительно к нравственному отношению к другим людям и к суждению о них. Марк столкнулся здесь с тем же самым, с чем он не мог сталкиваться так часто, как его преемники, поскольку он не нагромождал столько изречений, как они: он позволил ввести себя в заблуждение внешним намеком на взаимные отношения, который содержится в изречении: кто имеет, тому дано будет, чтобы вставить сюда изречение о мере. Лука уже придал этому изречению правильное положение, связав его с речью о суждении других, но ему еще не удалось провести эту связь в чистом виде. — Так подробно развивая идею взаимного даяния и получения, он, по-видимому, одновременно говорит о даянии и разделении в смысле благотворительности. Только Матфей объединил в органическое целое элемент, случайно занявший свое место в письме Марка и нашедший естественную связь в письме Луки благодаря внутренней силе избирательного сродства, с речевым материалом, к которому он, собственно, и принадлежал. Таким образом, он представил бы еще одно доказательство того, что Вильке был неправ, когда обвинял его в том, что в его работах мы находим «простые удаления и смещения частей речи из их первоначального положения». У него мы находим не только остроумные комбинации и разработки, но часто случалось так, что изречения, после довольно бурных и беспокойных блужданий по сочинениям Марка и Луки, только у него находили подходящий контекст и через него попадали в свой идеальный дом.

Мы говорим: «через него» и «в их идеальный дом!» Ибо апологету и критику, пока он еще вовлечен в материальные интересы апологетики, должно быть нелегко объяснить, откуда взялось, что одни и те же изречения в разных Евангелиях произносятся Иисусом не только по разным поводам, но и в существенно различном смысле. Но то, что это так, говорит Фрицше, нисколько не удивляет, поскольку такова природа таких пословиц, что они могут употребляться в зависимости от случая то в этом, то в другом смысле. Поэтому Матфей, если он приводит одно и то же изречение дважды в разных случаях, должен был знать, что Иисус произносил его дважды и именно в этих случаях; если же каждый евангелист приводит одно и то же изречение только один раз, но каждый раз по разным поводам, то каждый из них должен был знать только один из этих случаев как место действия изречения. Толук также рассматривает этот вопрос таким образом. «По какому праву, — спрашивает он, — евангельская критика последнего времени так упорно отказывается признать, что Христос мог повторять Себя в отдельных изречениях, даже в небольших лекциях?

Если бы мы по-прежнему придерживались гипотезы традиции, то ответили бы так: общим материалом евангельской историографии является не жизнь Иисуса в ее эмпирическом распространении, а ее идеальное изложение в памяти. Здесь во главу угла ставится краткость и упрощение, а все самое необходимое присутствует лишь однажды, но в памяти оно может приобретать иную форму, а значит, и иной смысл.

Но мы уже не следуем этой гипотезе и не нуждаемся в ее все еще загадочных попытках объяснения, когда с каждым шагом критики вперед тайна авторского происхождения Евангелий становится все более и более неясной. Два последних синоптиста, но особенно Матфей, приводят изречение в разных случаях, когда они однажды предвосхитили его из писания своего предшественника, а затем, придя