улавливали смысла рассуждений Бора. Под стать датчанину Оппенгеймер тоже не отличался простотой и прямотой. В Лос-Аламосе они как будто передразнивали друг друга. «Бор в Лос-Аламосе был великолепен, — писал потом Оппенгеймер. — Он ко всему проявлял живой технический интерес. Но главная его функция для всех нас, я полагаю, заключалась не в технической области». На самом деле, как объяснил Оппенгеймер, Бор приехал, чтобы «по секрету от всех» продвигать политическое начинание — вопрос открытости науки и международных отношений как единственной надежды на предотвращение послевоенной гонки ядерных вооружений. Оппенгеймер созрел для восприятия этого посыла. Он почти два года был занят сложными административными делами. С течением времени он все меньше был физиком-теоретиком и все больше администратором от науки. Такая метаморфоза наверняка душила в нем творческое мышление. Поэтому, когда приехал Бор и заговорил о последствиях проекта для человечества в глубоко философском смысле, Оппенгеймер ожил. Он заверил Гровса, что присутствие Бора крайне положительно влияет на боевой дух. До этого, писал потом Оппенгеймер, работа «зачастую имела зловещий привкус». Бор «вдохнул в предприятие надежду в условиях, когда многие не могли освободиться от дурных предчувствий». Бор презрительно отзывался о Гитлере и подчеркивал роль ученых в его разгроме. «Нам всем хотелось верить в его высокую мечту — что исход будет хорошим, что на помощь придут объективность и взаимодействие наук».

Виктор Вайскопф вспоминал, как Бор говорил ему: «Эта бомба, пожалуй, ужасная вещь, но, возможно, дает “великую надежду”». В начале весны Бор пытался составить меморандум и показать его Оппенгеймеру. К 2 апреля 1944 года он подготовил черновик, содержавший основные выкладки. Чем бы все ни закончилось, утверждал Бор, «уже сейчас ясно, что мы наблюдаем один из величайших триумфов науки и техники, который окажет глубокое воздействие на будущее человечества». Очень скоро «будет создано оружие непревзойденной мощности, и оно полностью изменит принципы ведения войны». В этом заключалась положительная новость. Отрицательная была понятна и так: «Если только не будет вовремя достигнуто какое-то соглашение о контроле над использованием новых активных материалов, нескончаемая угроза безопасности человечества перевесит любое временное преимущество, каким бы существенным оно ни было».

В представлении Бора атомная бомба была свершившимся фактом, и сдерживание угрозы человечеству требовало «нового подхода к проблеме международных отношений». В грядущем атомном веке человечество не могло рассчитывать на безопасность без полного отказа от секретности. «Открытый мир», воображаемый Бором, вовсе не был мечтой утописта. Этот мир уже существовал в виде многонациональных научных сообществ. Бор прагматично рассматривал лаборатории в Копенгагене, Кавендише и прочих местах как практические модели нового мира. Международный контроль над атомной энергией был возможен лишь в «открытом мире», основанном на ценностях науки. По мнению Бора, именно общинная культура научных кругов являлась источником прогресса, рациональности и даже мира. «Знание — само по себе фундамент цивилизации, — писал он, — [однако] любое расширение границ нашего знания накладывает растущую ответственность на отдельных людей и целые нации ввиду возможностей, которое оно предоставляет для формирования условий человеческого бытия». Как следствие, в послевоенном мире ни одна страна не должна бояться, что потенциальный противник накопит атомное оружие. Такое возможно только в «открытом мире», в котором международные инспекторы будут иметь неограниченный доступ к военно-индустриальному комплексу всех стран и полную информацию о новых научных открытиях.

В заключение Бор говорил, что новый широкий режим международного контроля мог бы сложиться после войны, если только немедленно пригласить Советский Союз к участию в послевоенном планировании ядерной энергии — прежде, чем бомба станет реальностью, и не дожидаясь окончания войны. Послевоенную гонку ядерных вооружений можно предотвратить, считал Бор, если сообщить Сталину о существовании Манхэттенского проекта и убедить советского лидера, что проект не направлен против Советского Союза. Заблаговременное обсуждение режима послевоенного контроля над ядерной энергией между военными союзниками — единственная альтернатива миру, вооруженному атомным оружием. Оппенгеймер разделял его взгляды. Более того — он сам шокировал полковника Паша и офицеров службы безопасности в августе предыдущего года заявлением, что был бы не против, если бы президент проинформировал русских о проекте бомбы.

Эффект, произведенный на Оппенгеймера Бором, очевиден. «Он знал Бора по прежним временам, их связывали довольно близкие личные отношения, — говорил Вайскопф. — По-настоящему эти политические и этические проблемы с ним обсуждал один Бор, и возможно, именно в это время [в начале 1944 года] Оппенгеймер начал о них серьезно задумываться». Однажды зимним вечером Оппенгеймер и Дэвид Хокинс вели Бора на выделенную ему квартиру в Фуллер-лодж. Бор в шутку предложил испробовать толщину льда на пруду. Бесшабашный в иных обстоятельствах Оппенгеймер обернулся к Хокинсу и воскликнул: «Боже мой! А что, если он поскользнется? Или провалится? Что мы все тогда будем делать?»

На следующий день Оппенгеймер поманил Хокинса в кабинет, достал из секретного шкафа для документов папку и дал прочитать письмо, которое Бор написал Франклину Рузвельту. Оппи, очевидно, возлагал на этот драгоценный документ большие надежды. По словам Хокинса, «имелись сведения, что Рузвельт правильно его понял. И это служило для него источником радости и оптимизма. <…> Странное дело. Видите ли, мы все до последнего дня пребывания в Лос-Аламосе питали иллюзию, что Рузвельт нас понял».

Бор уже давно трансформировал свою «копенгагенскую» интерпретацию квантовой физики в философское мировоззрение, которое назвал «принципом дополнительности». Датский ученый без устали пытался применить свои познания физической природы мира к человеческим отношениям. Как писал историк науки Джереми Бернстейн: «Бор не желал ограничивать принцип дополнительности сферой физики. Он видел его действие повсюду: в инстинктах, рациональности, свободе выбора, любви, справедливости и так далее». Понятное дело, он видел его и в работе лос-аламосской лаборатории. Все, что касалось проекта, изобиловало противоречиями. Создавалось оружие массового поражения, способное сокрушить фашизм и положить конец всем войнам, но не менее способное полностью уничтожить земную цивилизацию. Поэтому Оппенгеймера естественным образом успокаивали слова Бора о том, что все противоречия в жизни составляют одно целое, а потому комплементарны.

Оппенгеймер настолько преклонялся перед Бором, что взял на себя долгосрочную обязанность «переводить» его для остального человечества. Мало кто понимал, что Бор имел в виду под «открытым миром». А тех, кто понимал, подчас по-настоящему пугала дерзновенность его предложения. В начале весны 1944 года Бор получил надолго задержанное почтой письмо от одного из своих учеников, русского физика Петра Капицы. Капица сердечно приглашал Бора поселиться в Москве, где все «будет сделано, чтобы дать пристанище вам и вашей семье, и мы теперь имеем все условия, чтобы продолжать научную работу». В письме Капица передавал привет от нескольких русских физиков,