с которыми Бор был знаком, и, не вдаваясь в подробности, заявлял, что те будут рады, если он примкнет к их «научной работе». Бору этот шанс показался блестящей возможностью, он всерьез надеялся, что Рузвельт и Черчилль позволят ему принять приглашение Капицы. Как Оппенгеймер потом объяснил коллегам, Бор «через этих ученых хотел предложить руководству России, которое было тогда нашим союзником, что Соединенные Штаты и Великобритания готовы “обменять” знания об атоме на открытый мир… что мы предлагаем русским поделиться с ними знаниями об атоме, если они согласятся открыть Россию, сделать ее открытой страной, частью открытого мира».

В представлении Бора секретность являлась злом. Зная Капицу и других русских физиков, Бор полагал, что они и сами в состоянии предвидеть военные последствия расщепления атомов урана. Он даже увидел в письме Капицы намек на то, что Советы пронюхали об англо-американской атомной программе и что русские начнут питать недобрые подозрения, если сделают вывод, что новое оружие разрабатывается по секрету от них. Другие физики Лос-Аламоса соглашались с ним. Роберт Уилсон «приставал» к Оппенгеймеру с вопросами, почему в Лос-Аламосе работают английские ученые, но нет русских. «Мне казалось, что в нижнем звене, — говорил Уилсон, — на этот счет накопилось много непонимания». К концу войны стало ясно, что Оппенгеймер тоже разделял эту точку зрения, однако во время войны, зная, что находится под постоянным наблюдением, он осторожничал и всегда отказывался участвовать в подобных дебатах. Он либо не отвечал вообще, либо бормотал, что решение таких вопросов не в компетенции ученых. «Как знать, — говорил потом Уилсон, — возможно, он думал, что я его проверяю».

Можно было не сомневаться, что взгляды Бора не понравятся генералам и политикам, дающим поручения ученым. Например, генерал Гровс никогда не считал русских союзниками. В 1954 году на слушании в Комиссии по атомной энергии он заявил, что «уже через две недели после того, как я возглавил проект, у меня исчезли всякие сомнения насчет того, что Россия — наш враг, и с этой позиции я руководил проектом. Мое мнение расходилось с бытующим в стране, будто Россия наш верный союзник». Уинстон Черчилль имел насчет Советов такое же мнение и пришел в ярость, узнав от британской разведки о переписке между Капицей и Бором. «Как случилось, что он [Бор] был привлечен к делу? — воскликнул Черчилль в присутствии своего советника лорда Черуэлла. — Мне кажется, Бора следовало бы заключить в тюрьму или в любом случае предупредить, что он находится на грани преступления, караемого смертной казнью».

Несмотря на личные встречи с Рузвельтом и Черчиллем весной и летом 1944 года, Бор не смог убедить ни одного из лидеров в недальновидности англо-американской монополии на ядерные исследования. Гровс позднее сказал Оппенгеймеру, что Бор «временами был шилом в одном месте у всех, кто с ним имел дело, — возможно, из-за слишком большого ума». Как ни странно, снижение влияния Бора на политическое руководство сопровождалось ростом его авторитета среди физиков Лос-Аламоса. В который раз Бор был богом, а Оппи — его пророком.

Бор приехал в Лос-Аламос в декабре 1943 года, встревоженный встречей с Гейзенбергом, на которой узнал о перспективе создания бомбы немцами. А весной покинул Лос-Аламос в уверенности, что, по сведениям разведки, немцы скорее всего не имели эффективной программы создания бомбы. «Судя по утечкам информации о деятельности немецких ученых, — заметил он, — практически нет никаких сомнений в том, что страны оси не достигли существенного прогресса». Если уж Бор был убежден, то Оппенгеймер и подавно должен был понять, что немецкие физики, скорее всего, намного отстали от американцев. По свидетельству Дэвида Хокинса, генерал Гровс в конце 1943 года передал Оппенгеймеру, что немецкий источник недавно сообщил о прекращении немцами первоначальной программы разработки атомной бомбы. Гровс подчеркнул, что эти сведения трудно проверить — источник мог подбросить дезинформацию. Оппенгеймер лишь пожал плечами в ответ. Хокинс запомнил свои мысли на этот счет: слишком поздно, люди в Лос-Аламосе были «полны решимости создать бомбу независимо от успеха или неуспеха немцев». 

Глава двадцать первая. «Воздействие “штучки” на цивилизацию»

К Оппенгеймеру я в то время относился как к человеку ангельского склада, истинному, честному и непогрешимому. <…> Я в него верил.

Роберт Уилсон

Оппи всегда был на виду. Разъезжал по «холму» в армейском джипе или на своем большом черном «бьюике». Не объявляя заранее, появлялся то в одном, то в другом лабораторном кабинете. Обычно он садился поодаль и, куря сигареты одну за другой, молча слушал обсуждения. Его присутствие буквально электризовало людей, побуждая их удваивать усилия. Викки Вайскопфа поражала способность шефа появляться в аккурат к очередному прорыву. «Он всегда находился в лаборатории или конференц-зале, когда производились измерения нового эффекта или рождалась новая мысль. Нельзя сказать, что он вносил много идей или предложений. Он иногда это делал, однако его главное влияние заключалось в постоянном, внимательном присутствии, вызывавшем у всех ощущение прямого участия». Ханс Бете запомнил день, когда Оппи заглянул на совещание металлургов и стал слушать сбивчивые дебаты о том, какой тип огнеупорной емкости следовало выбрать для плавки плутония. Выслушав споры, Оппи подвел итог. Он не предложил окончательное решение сам, однако к тому времени, когда покинул помещение, ответ стал ясен сам по себе.

А вот визиты генерала Гровса неизменно вносили сумятицу. Однажды Оппи привел Гровса в лабораторию, и генерал со своим немалым весом наступил на один из трех резиновых шлангов, подающих горячую воду в корпус насоса. Как рассказывал Макаллистер Халл историку Чарлзу Торпу: «Шланг оторвался от стенки, и в помещение ударила струя горячей воды — почти кипятка. Если вы видели фигуру Гровса на фото, то поймете, какое препятствие струя встретила на своем пути». Оппенгеймер глянул на промокшего генерала и пошутил: «Вот вам доказательство несжимаемости воды».

Подчас вмешательство Оппи коренным образом содействовало успеху проекта. Он быстро понял, что главным тормозом создания пригодного к использованию оружия выступали скудные поставки делящегося материала, и поэтому постоянно искал пути ускорения производства таких материалов. В начале 1943 года Гровс и исполнительный комитет S-1 приняли решение вырабатывать обогащенный уран для лаборатории в Лос-Аламосе методом газовой диффузии и электромагнитного разделения изотопов. На тот момент еще одна технология — жидкая термодиффузия — была отвергнута как трудноосуществимая. Однако весной 1944 года Оппенгеймер, прочитав составленные год назад отчеты о жидкой термодиффузии, решил, что отказ от нее был ошибкой. Он считал, что эта технология представляла