вел так уверенно и ровно, что создавалось впечатление, что он играет в какую-то детскую игру. В то же время он постоянно дергал головой в сторону так, как будто страдал нервным тиком. Его полное лицо, на котором играла высокомерная улыбка, украшала ухоженная челка, лихо торчавшая из-под фуражки. К офицерам ниже майорского звания Фассер относился снисходительно, а с солдатами и унтер-офицерами не разговаривал вовсе. Перед поездкой с командиром, чтобы никто не смог еще сесть, он вынимал из машины и прятал задние сиденья.

– Фассер, куда снова подевались сиденья? – удивлялся де ла Валле.

– Совсем поизносились, господин подполковник, их так просидели…

– Как? Опять? Надеюсь, они у шорника? Сколько потребуется времени, чтобы перетянуть их?

– Недели, господин подполковник, недели! Одна 13-я рота привезла 20 седел.

– 20 седел? Да, тут работы много, а мои сиденья… А, ладно, мы все равно поедем мимо Дорша, напомните мне насчет сидений!

После этого вызывался Шпис, и ему приказывалось сопровождать «мерседес».

Как-то так вышло, что я стал постоянно сопровождать де ла Валле в его поездках, поскольку Райх и Вихтель были постоянно заняты своими делами.

В скором времени пошли дожди. Улицы и дороги снова развезло, и грязь была по колено. По русскому примеру все передвижения на технике и лошадях запрещались. И хотя была уже середина апреля, по ночам все еще подмораживало. По утрам на земле лежал белый иней, а лужи покрывались блестящей коркой льда. Нам с Хюллером с трудом удавалось пересечь улицу, чтобы попасть в служебные помещения. И за всем этим из кустов с интересом наблюдали жирные серебристые коты.

Я подружился с Хюллером.

– Мы можем начать обучение доппелькопфу, – с энтузиазмом сказал он. – Командир приказал мне преподать вам правила игры.

Я посмотрел на карты, а он начал свое обучение. Мне было неинтересно, и поэтому у меня в одно ухо влетало, а из другого вылетало. Наконец у него лопнуло терпение, и он доложил командиру, что я безнадежен.

– Ладно, оставим его в покое, – сказал де ла Валле.

Меня это обрадовало, поскольку тем самым мне предоставлялась возможность на досуге почитать, а не мчаться тихим вечером по приглашению, читай – приказу, командира играть в карты.

Мы находились здесь уже не один месяц. Наступало лето, и кусты стали понемногу надевать свой зеленый наряд. Гражданское население из прифронтовой зоны было эвакуировано. С большим трудом нам удалось оставить двух женщин для стирки белья, но и те скоро нас покинули. Беженцы и эвакуированные плотно расселились в деревнях позади нас в надежде иметь возможность поглядывать за своими полями и садами. Крестьяне пытались в тылу приступить к полевым работам. Они приезжали к нам на лошадях и повозках, спрашивая, когда им можно будет начинать, постоянно жалуясь на то, что им не разрешают производить работы там, где они хотят. А само разрешение затягивается. Это были безобидные и работящие мужчины, и у многих из них в глазах читалась надежда на то, что им удастся чего-то достигнуть.

Вместо того чтобы испытывать славян ударами германского бича, которые только поднимали дух русских, надо было просто оправдать их ожидания. Дать им свободу, не политическую, о которой они понятия не имели, а гражданскую. Ведь это так просто – выделить в собственность кусок земли и дать разрешение держать скот. Неприятие советской системы у сельского населения можно было легко разбудить: стоило только предоставить свободу хозяйственной деятельности и дать почувствовать, что в этом вопросе они защищены законом.

Вдалеке от наших передовых позиций в тылу возводилась вторая линия обороны. Здесь сооружались глубокие бункеры. Через каждые 200 метров женщины и дети рыли четырехугольные котлованы 6 метров в глубину, такие громадные, что в них легко поместился бы жилой дом. Нашему полку предстояло занять эту оборонительную линию, и мы с де ла Валле проехали вдоль нее на машине, из окошка наблюдая за проведением работ. Оборонительные сооружения назывались линией Зиберта, по имени брата баварского премьер-министра и командира 44-й рейхсгренадерской дивизии «Хох унд дойчмейстер».

– Для чего возводятся эти укрепления, если приказ гласит удерживать передовые позиции? – поинтересовался я.

– Это тыловой рубеж. В случае прорыва противника здесь его будет ожидать глубокоэшелонированная оборона.

– В земле? – не понял я. – Как же тут планируется воевать?

– Бункеры будут соединены между собой траншеями, как во времена Первой мировой войны.

– Но танки легко пройдут через них!

– Отставить вопросы! – заявил де ла Валле и брезгливо стал наблюдать за рытьем глубокого котлована.

На его дне женщины лопатами выгребали грунт и бросали его на тачки, стоявшие на своеобразных пандусах, оборудованных вдоль стен. Оттуда эти тачки наверх поднимали уже дети. Строительство напоминало возведение гигантских античных сооружений. Внизу толкались пестро одетые люди, преобладали красные, коричневые и желтые расцветки. Доносились сдавленные возгласы, стук лопат, шорох осыпающегося песка. Во время дождя ямы заливало, и женщины вынуждены были работать, стоя по колено в воде.

– Какой позор! – воскликнул де ла Валле. – Использование рабского труда!

– Под Харьковом мы видели, как русские заставляли работать женщин и детей днем и ночью, – заметил я.

– То они, а то мы! – отозвался он. – Для нас это позор!

– А что представляет собой генерал?

– Настоящий солдат. – Подполковник помолчал немного и добавил: – Знаете, все злятся на наших политических руководителей. Это я вам говорю!

Де ла Валле не произнес больше ни слова, но я и так знал достаточно. Генералу довелось сражаться в окружении под Демянском[169], что являлось серьезным испытанием в его жизни. Как профессиональный военный, он обвинял во всем политиков и вообще не принимал политику как таковую. Но он не мог не замечать, что его презрение к политике в нашем случае имело более глубокий отклик, чем обычно. Генеральское отвращение по отношению к политике в моральном плане не могло не отразиться на настроениях всего офицерского состава. Не терпел он и выскочек. Генерал относил их к разряду таких людей, которые действуют из «слепого повиновения» и побуждений угождения начальству и на которых охотно опиралась власть Третьего рейха, в чем и была ее слабость. Поэтому генерал добился, чтобы 60 процентов лейтенантов и гауптманов в его дивизии являлись кадровыми унтер-офицерами. Такие люди, как Шперл, быстро вырастали у него в командиров.

Де ла Валле также очень ценил гауптмана Шперла, пожалуй, более чем кого-либо. Солдатские и человеческие качества у гауптмана действительно были хорошими, но он не являлся тем стержнем, который служил основанием того, что офицеров в германской армии называли господами.

Поскольку де ла Валле разделял взгляды генерала, то он и сказал мне:

– Это вы во всем виноваты! Вы –