и такая черта, как склонность к самолюбованию и самоутверждению. При решении обычных человеческих вопросов он предпочитал прибегать к командирскому приказу. На гражданке обер-лейтенант служил главным лесничим, и у него была одна-единственная страсть – охота. Эту страсть он разделял с Вихтелем. И когда в них просыпался Нимрод[165], оба выпрашивали себе краткосрочный отпуск, оснащали целую повозку так, как будто отправлялись в далекую экспедицию, а через 20 часов возвращались голодными, мокрыми и уставшими, но довольными и увешанными утками и перепелами.

Я делил свою комнату с ветеринаром Хюллером, который посвящал меня в тайны штабной жизни.

– Прежде всего вам надо позаботиться о полевой кровати, – внушал мне Хюллер. – Ее лучше приобрести через начальника финансовой службы.

С этими словами он с гордостью продемонстрировал раскладушку из куска парусины и стали. Такой роскоши мне видеть еще не доводилось.

– А пока я подберу вам порученца, – продолжал Хюллер. – Вы взяли с собой вашу лошадь?

– Да, мою Волгу.

– А, знаю. Это югославка. Мы научим ее прыжкам через препятствия. Вы уже с ней прыгали?

– Нет.

– Она должна прыгать, говорю вам. Надо соорудить для нее беговую дорожку с препятствиями. Я займусь этим.

Хюллер являлся великолепным наездником и разделял страсть к скачкам с подполковником.

– Вы должны принимать участие в скачках, иначе никогда не поднимитесь наверх, – уверял меня ветеринар. – Командир не потерпит в штабе человека, не умеющего скакать верхом и играть в доппелькопф. Вы умеете играть в доппелькопф?

– Нет.

Хюллер сочувственно посмотрел на меня, так, как будто уже видел, что я снова командую артиллерийским взводом и нахожусь на передовой в окопе.

– Посмотрите на доктора Ротназе. Вы здесь его видели? Бедняга не умеет играть в доппелькопф и теперь считает последние счастливые дни при штабе.

В то время мы стояли в селе Звягин, расположенном прямо на болотах в 3 километрах западнее Рыльска. Оно находилось как раз посередине боевых порядков полка. Из-за того, что река Сейм освободилась ото льда и превратилась в естественное препятствие, участок ответственности нашего полка растянули на 10 километров в северном направлении. Поэтому нам пришлось под дождичком перебираться в Волынку, чтобы вновь оказаться по центру наших боевых порядков. Волынка представляла собой маленькую деревеньку, в которой насчитывалось всего 30 домов, больше похожих на лачуги бедняков, построенных на дне оврага вдали от главных автомобильных дорог. Края этой балки поросли лесом, и населенный пункт противником не просматривался.

Подполковник дал четкие указания насчет того, как, когда и где должны были быть погружены его личные вещи: столы, зеркало, кресло, софа и ванна для купания. За это отвечали Вулике, повар Хюбер и оба возничих командирской повозки. Данная четверка вела роскошную жизнь, и, как по секрету с улыбкой посоветовал мне Вихтель, лучше не стоило раздражать их. Штабную колонну возглавлял Райх, скакавший верхом на коне, а я вместе со скаковыми лошадьми замыкал ее. Дорогу развезло, и грязь доходила до щиколотки, а на спуске в овраг она вообще превратилась в скользкую горку.

В здании школы расположился командный пункт. Здесь же расквартировались Райх и Вихтель. Де ла Валле занял небольшой дом, который перед этим заново побелили, а мы с Хюллером разместились в доме напротив у одной добродушной женщины, счастливой тем, что ей разрешили остаться в ее собственном жилище. В четко обозначенное время мы каждый день обедали у командира. Еда была такая же, как и у рядового состава. Весь шик заключался лишь в том, что Вулике и Хюбер ее приносили в супнице и ставили на застеленный скатертью стол, сервированный глубокими и мелкими тарелками, ложками, вилками и ножами. Хюбер раньше служил поваром в первоклассной гостинице и умел приготовить вкуснейшие супы и различные блюда с необычными соусами, а также пудинги. Для нас он запекал птицу, подстреленную нашими охотниками, и варил лошадиные языки, которые поставлял Хюллер. Перед обедом каждый раз всех обносили коньяком. Чувствовалось, что привычки, приобретенные во Франции, искоренению не подлежали. После обеда полчаса отводилось на разговоры, затем подполковник соизволял почивать.

Сегодня у де ла Валле был непривычно отсутствующий взгляд. Даже на убойные шутки Хюллера он реагировал слабой ироничной улыбкой. Видимо, сказывались новости, полученные из дома. Впервые за 10 дней к нам привезли почту с родины.

– Моя жена пишет, что целыми днями ее вынуждают работать на фабрике, – печально произнес он. – Представляете, господа? Каково это женщине, которая никогда в жизни не работала!

– Что поделаешь, тотальная война…

– Вам хорошо скалить зубы, – оборвал Хюллера подполковник. – Вы холостяк, молодой человек! Что означает тотальная война? Напряжение всех сил женщин, стариков и детей? Два года я могу себе еще представить, но больше мы не выдержим.

Де ла Валле был сильно подавлен, и не столько тем, что заставили работать его жену, сколько тем, что в этом он узрел предвестие надвигающейся на нас катастрофы.

– Тотальная война! Вот в чем заключается их глупое представление о героизме народа!

– Есть и кое-что еще, – заметил Райх. – В Кореневе одна женщина, которую заставили убраться из ее дома, перерезала горло своим маленьким детям. Ее немедленно расстреляли. Это бесчеловечно.

– Вот видите! В Марбурге несчастных женщин заставляют работать на фабрике, в Кореневе расстреливают нелюдей-варваров! Тьфу! Черт побери!

Подполковник недовольно сморщился, встал из-за стола и направился к выходу. Мы тоже вскочили и пошли вслед за ним.

– Я еду в дивизию. Вы можете меня сопровождать, – на ходу бросил он мне. – Позаботьтесь, чтобы через 20 минут лошади стояли уже оседланными.

Втроем – подполковник, я и коновод – поскакали в Дурово. Сначала дорога представляла собой сплошную жижу из грязи, но потом, когда мы проехали мост через реку Рыло, она стала заметно лучше. Эта дорога вела от Рыльска в сторону села Крупец и была вымощена булыжником. Мы на несколько минут задержались, чтобы дать отдохнуть лошадям, и, стоя на высоком берегу, залюбовались открывающимся отсюда видом на спускающийся к реке город Рыльск. Я насчитал семь церковных куполов и обратил внимание на монастырь, крыша которого еще носила следы позолоты. Одна церковь была полностью разрушена. Это случилось то ли в ходе недавних боев, то ли еще во времена революции. Монастырь, который я описывал уже раньше, открывался отсюда с другого ракурса, и мне стало понятно, почему эта небесная твердыня служила пристанищем святого Иоанна[166].

Река Сейм разлилась широко, и уровень воды все еще на метр превышал ее нулевую отметку. Кое-где на водной глади, отдававшей в синеву, стали появляться островки полей и густых как джунгли зарослей кустарника. Само же основное русло реки не превышало 60 метров. На противоположном