К середине мая Сейм вошел в свои обычные берега. Ширина реки теперь не превышала 60 метров, она имела достаточную глубину, и вброд через нее переправиться было невозможно. В пойме реки располагалось много деревень, но только одна под названием Кольтичеево раскинулась вдоль ее берега, остальные же отделялись от русла болотами.

Болота затрудняли оборону, и мы вынуждены были оборудовать там отдельные передовые посты, смена часовых на которых проводилась по ночам. Противник пытался захватить эти посты, чтобы добыть пленных. Поэтому мы предприняли все меры, чтобы вовремя обнаруживать проникающие к нам разведывательные группы и отрезать им пути отхода. Потребовалось возвести соответствующую систему проволочных заграждений и телефонной связи, а артиллерия разработала планы постановки заградительного огня. Это дало свои результаты. Почти все разведывательные и штурмовые группы противника оказывались в ловушке, и вместо того чтобы взять пленных, сами попадали в плен, давая столь нужные показания на допросах. По их признанию, ничто для противника не было так важно, как взятие пленных для прояснения ситуации, сложившейся у нас. Следует также отметить, что к нам постоянно приходили перебежчики, тогда как с нашей стороны был зафиксирован всего один такой случай. И то, как заявляли русские, они выловили его в реке пьяным.

Все эти, казалось бы, малозначащие происшествия, случавшиеся в основном по ночам, требовали в сложных условиях местности от солдат большого мужества, выносливости, выдержки и хладнокровия. Без раненых в таких случаях обходилось редко, но чаще обе стороны несли потери убитыми. Как только поступал сигнал о подобном происшествии, я немедленно отправлялся туда на мотоцикле, водителем которого был бывший малорослый таксист из Вены по имени Бруггер. Сзади него размещался переводчик, когда-то работавший ювелиром в Москве и которого звали Хаупт. Хаупту перевалило уже за 50, родом он был из Прибалтики. Он рассказал мне много интересного об истории России.

По прибытии на место нам надлежало немедленно допросить пленного. Вопросы задавались по определенной схеме, а результаты докладывались в штаб дивизии. Если пленным оказывался офицер или солдат, который, судя по образованию и служебному положению, мог сообщить что-то ценное, я должен был немедленно доставить его в дивизию в Дурово.

Прежде всего мне следовало убедить пленного в том, что ему ничего не грозит. Пленного развязывали, давали ему поесть и покурить, а в это время Хаупт начинал разговор на общие темы. Когда первый шок от факта пленения проходил и человек видел, что никто не собирается его пытать и выкалывать ему глаза, начинался допрос. Многие начинали говорить больше, чем требовалось, и мне становилось трудно возвращать беседу к заданной схеме. Трудностей, как правило, не возникало, большинство сразу же начинали ругать Сталина и плохое снабжение продуктами питания. Это были те, кто хотел таким дешевым способом снискать нашу благосклонность. Со временем все показания сопоставлялись, и у нас складывалась цельная картина, которую мы дополняли свежими сведениями.

Против нас находились две русские дивизии, которые по численности личного состава превосходили наши дивизии вдвое[178], но по количеству тяжелого вооружения уступали нам в два раза. Военная система полностью напоминала нашу: такая же организационная структура, похожая организация внутренней службы, первоначальная и дальнейшая подготовка личного состава, одинаковая с нами система дорожного движения, питания и снабжения. Точно так же, как и у нас, дело страдало от излишней бумажной волокиты. Поражала схожесть проблем в поддержании воинской дисциплины, воздействия на солдат пропаганды противника. Даже аргументы собственной агитационной работы являлись такими же. Все было схожим, как у близнецов.

Единственное отличие заключалось в осведомленности рядового состава о подлинных названиях воинских частей и соединений, фамилиях вышестоящих командиров. А вот об условиях жизни и настроениях в тылу русские солдаты знали на удивление мало. Нас не оставляла надежда взять в плен такого человека, который был бы из Москвы или, по крайней мере, хорошо знал бы этот город. Нам хотелось поподробнее узнать о ее строениях, промышленном потенциале. Но такие пленные не попадались.

По большей части пленные русские солдаты отличались от наших рабочих и сельских жителей своим дружелюбием и любопытством, способностью быстро схватывать суть происходящего и практическим подходом к жизни. Многие могли немного изъясняться на немецком, который, как выяснилось, изучается в России даже в школах. Поражал ярко выраженный антисемитизм у русских пленных солдат. Однако у меня сложилось впечатление, что все антисемитские высказывания делались, чтобы угодить нам.

Мне окончательно стало ясно, что внутреннее содержание русских крестьян, рабочих и профессиональных военных уже не соответствует тому образу, который сложился у меня после прочтения произведений Лескова, Толстого и Тургенева. Они стали намного умнее и внутренне раскрепощеннее. Черты смиренности и раболепия, которые мы замечали у жителей оккупированных нами областей, не являлись природными. Они были присущи только молодым и неженатым юношам, происходившим из тех частей страны, которые находились под нами уже около двух лет. И вообще для них характерным являлось чувство беспечности, возникшее под влиянием большевистского учения, в котором такие понятия, как семья и родственные связи, с точки зрения патриархального уклада жизни уже не имели значения.

По большей части пленных мы брали на дороге, ведущей в Кольтичеево, куда их привлекали наши громкоговорящие установки. Их даже пленными назвать нельзя, поскольку сдавались они добровольно.

Южнее располагалась поросшая лесом пойма, которую мы называли «лесом железной подковы». Там были непролазные «джунгли», заросли, раскинувшиеся на площади 6 квадратных километров. На карте этот лес обозначался зеленым цветом. Вокруг него голубым цветом в виде подковы было нанесено болото. Отсюда и название данной местности. Недалеко от «подковы» располагалась деревня Стропицы, представлявшая собой скопление лачуг бедных рыбаков, настолько бедных, что их не стали даже объединять в колхоз.

Именно здесь после долгих поисков удалось обнаружить мужичка, который, живя в лесу в полном одиночестве, на протяжении нескольких недель передавал русским сведения о наших передвижениях. Нашли его случайно, но живым взять не удалось. Его убили броском ножа. Были и у нас такие специалисты.

У этого партизана мы нашли небольшую книжечку, сплошь исчерканную карандашом. Корявый почерк едва поддавался прочтению, и нам с большим трудом удалость прочесть написанное. Это оказался дневник, в котором содержались записи не столько военного, сколько личного характера. Шесть недель, день за днем, в ужасающем одиночестве он записывал свои ощущения. Надо полагать, что это был дикий, горячий, вспыльчивый и резкий человек, который терпел свое пребывание вдали от людей только из-за понимания важности порученного ему дела, приключения, как иногда он это называл. Особой ненавистью дышали строки дневника, посвященные нашим отрядам охотников на партизан.

Взвод таких охотников на