То были не то калмыки, не то татары, которыми командовал фольксдойче в звании лейтенанта. С ним мне, к сожалению, толком не удалось познакомиться, так как мы виделись всего один раз. Переводчиком у этой дикой команды служил мрачный тип, говоривший на ломаном немецком и от которого за версту несло верблюдами. На вид эти охотники на партизан были приветливы, но говорили, что они втайне от всех творят ужасные дела, поклоняясь своему божку, которого они возили с собой. В любом случае имелось предписание без необходимости не вступать с ними в контакт. Именно эта команда и обнаружила партизана и притащила его труп вместе с дневником. Просмотрев записи, я немедленно отослал их, а заодно и весь взвод охотников обратно в распоряжение Синагла.

Такого рода шпионы и лазутчики, как обезвреженный партизан, встречались редко. Во всяком случае, мы их не обнаруживали. Русские обычно посылали в разведку небольшие группы, иногда отделения, взводы, реже роты. Тогда проводилась разведка боем. Такая разведка тщательно готовилась. Люди, которым предстояло в ней участвовать, тренировались неделями, а когда доходило до дела, то ее действия поддерживались артиллерией. Из-за одного такого артиллерийского налеты дотла сгорели почти все дома в деревне Кольтичеево. А в другой раз в деревне Березники. Разведотряды атаковали днем, а потом возвращались на исходные позиции. Происходило короткое боестолкновение, в результате чего из 30 русских солдат, начинавших атаку, назад зачастую возвращался лишь каждый десятый. Как все это организовывалось, мне довелось рассмотреть вблизи еще полтора года назад в Гавриловке и в Великой Бабке. С замиранием сердца я обнаружил, что с моральной точки зрения эти такие кровавые и ужасные вблизи мероприятия издали приобретают совсем иной смысл и становятся даже привлекательными. Тогда уже боль, ранения, смерть отдельно взятых солдат перестает иметь какое-либо значение. Важен только результат – успех или неудача.

О подробностях того, что делали русские, мне становилось известно во время допросов перебегавших к нам сибиряков. На вопрос о причинах перехода на нашу сторону звучал всегда один и тот же ответ: строгая дисциплина, скудное питание, отсутствие желания продолжать войну. Надо признать, что точно такие же проблемы были и у нас. По сведениям пленных, русская пропаганда уверяла их в том, что вот-вот в Западной Европе откроется второй фронт для ведения войны против Германии, что генерал Паулюс сколачивает в России армию из пленных немцев для освобождения Германии от гитлеровской системы.

Мы также узнали, что в зоне ответственности нашего полка русские на своей стороне прорыли и создали разветвленную систему траншей, подходивших до 2 метров к реке. На самодельных плотах, преимущественно по ночам, они переправлялись на нашу сторону и старались незамеченными подобраться к какому-нибудь передовому посту, с тем чтобы захватить пленных. Им приказывали доставлять наших солдат по возможности живыми.

Одним из перебежчиков оказался парень 27 лет. Службу свою он начал еще во Владивостоке, где остался на сверхсрочную. В январе 1943 года был ранен, взят в плен и лежал в немецком госпитале на излечении. Но в скором времени госпиталь захватили русские. Его подлечили, направили под Курск, и вот уже с конца мая, то есть четыре недели, он находился снова на передовой в штрафной роте. Поэтому он воспользовался первой же возможностью и перебежал к нам, памятуя о том, что у нас с ним хорошо обращались.

Затем перебежчик принялся рассказывать о своей родине. Мы спросили его, правда ли, что Сибирь покрыта снегом и льдом? В ответ парень рассмеялся, распростер руки и сказал:

– Летом в Сибири почти так же, как здесь. Край там богатый и красивый. Территория громадная, а земля очень плодородная. Только зима длится восемь месяцев. Тогда действительно холодно.

У него было с собой несколько фотографий. Пейзаж на них напомнил мне Канаду. Под конец он огорошил нас заявлением, что у него достигнута договоренность с несколькими его товарищами на другом берегу реки. Если с ним все будет в порядке, то по условленному сигналу они готовы переправиться к нам.

Три ночи я просидел вместе с сибиряком в зарослях кустарника на берегу Сейма возле деревни Березники в ожидании, что кто-то появится на поверхности воды после поданного парнем сигнала в виде крика совы. Вся рота Моттла, очень порядочного человека из Мюнхена, сгорала от нетерпения. Мы приготовили даже пачки сигарет, чтобы угостить ими перебежчиков. Час проходил за часом, но никто не появлялся. Ночи были холодными и темными, а днем дул сильный степной ветер.

В эти три дня у меня было достаточно времени, чтобы поговорить с сибиряком, который в школе изучал немецкий язык и мог неплохо изъясняться. Как выяснилось, почти все сибиряки умели говорить по-немецки.

– Интересно, почему?

– Потому, что у нас хорошие школы.

– Неужели все школы хорошие?

– Намного лучше, чем здешние, – ответил он и в качестве аргумента добавил: – У нас все новое. К нам приезжают лучшие специалисты, работы много, так как мы строим новый мир – русскую Америку.

Когда я начинал задавать вопросы о политике, парень только пожимал плечами и отвечал, что в Сибири у них есть все, в чем они нуждаются.

– Вы что-нибудь знаете о принудительных работах? – поинтересовался я.

– Слышать – слышал, но людей из лагерей не видел, – ответил он.

Сибиряк не скрывал, что в свое время вступил в комсомол. Да и как могло быть иначе? Ведь он вырос при советской системе и, кроме большевистского мировоззрения, ни о чем другом не слышал. Когда я спросил его, верит ли он в Бога, в ответ парень только рассмеялся. Тогда мне захотелось узнать, считает ли он необходимым, чтобы права каждой отдельной личности были закреплены законодательно?

– Зачем мне призрачные свободы, когда есть уверенность в завтрашнем дне? – вопросом на вопрос ответил он.

Произнес перебежчик это на русском, и Хаупт перевел мне сказанное.

– Зачем же вы перешли на нашу сторону, если дома вам так все нравится? – спросил я.

– Потому что я не хочу быть солдатом, война меня не интересует, – ответил он.

– Но как советский гражданин и убежденный материалист, вы должны по идее защищать свою землю от нас!

– Это, скорее всего, точка зрения Сталина, но не моя, – с улыбкой заявил он.

Я пришел к выводу, что вижу перед собой, выражаясь нашей терминологией, сибирского националиста. В целом его взгляды на жизнь мало чем отличались от наших, а по своему виду, как голубоглазый высокий блондин, он в точности подпадал под