Под вечер второго дня они остановились у отвода в какой-то деревне и увидели вдали церковные купола.

— Слава тебе, Господи, — перекрестилась Киюшка. — Слава тебе, Господи, до церквы дошли. Маня, давай скажем молитву-то, ты крещеная. Которую в школе-то учили. И ты, Фая, крестись!

— Да как? Я уж забыла.

Фаинка озиралась, не видит ли кто, неловко перекрестилась.

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое. — шептала Киюшка. — Маня, как дальше-то?

Кое-как, шепотком, оглядываясь, сбивчиво дочитали молитву. Никто вроде бы не увидел и не услышал.

Зашли в деревню, чтобы спросить дорогу. У одного палисадника бабушка держала на руках завернутого в одеяльце младенца, отгоняла от него комаров. Спросила, как обычно:

— Вы чьи, матушки? Куды правитесь-то?

— В Кириллово, баушка.

Девки остановились.

— Дак ведь Кириллово-то вы уж давно прошли. В другой стороне ведь Кириллово-то.

Все трое так и сели прямо на землю. Фаинка взвыла.

— Дак вам куды надо-то? — допытывалась бабка.

Маруся с Киюшкой в слезах объяснили, куда им надо.

— Ой, больно далёко, ой, больно далёко.

Ребенок, видимо, напуганный Фаинкой, тоже взревел на руках у старухи.

— А ты дак, Иванко, сиди! Сиди и рот не отворей, цево тебе мало? Сыт, пьян и нос в табаке.

Иванко послушался и стих. Ясные круглые глазенки васильками удивленно светились из-под какого-то ситцевого башлыка, глядели прямо на Киюшку. Киюшка успокоилась под взглядом младенца, расспросила бабушку, куда и как надо идти.

— А вот, матушки, идите-ко сперва к Мартемьяну да Ферапонту, тут близко. Тамотко и выходите прямо в нашу-то деревню. Я вить оттудова и замуж выхаживала. В деревню-то как ступите, так и спросите, в котором дому Иван-то Петрович, так вы в етот дом и зайдите! Поклон, скажите, от сестреницы Августы! Он вас и направит куды надо.

Поднялись на ноги еле-еле. Пошли.

— Матушки, дак вы не голодные ли? — окликнула бабушка. — Зашли бы в избу-то, дак я бы вам самовар поставила.

Фаинка подзамялась. Но Киюшка дернула ее за руку, оглянулась и сказала бабке спасибо. И пошла, пошла Киюшка, пошла не оглядываясь.

«Где это, какой Мартемьян с Ферапонтом?» — вертелось у нее в уме. Фаинка сзади бурчала что-то себе под нос: «Вишь, только и думает о своем Колюшке. Торопится. А ноги-то совсем не идут. Сейчас в траву повалюсь. Только и думает о своем Колюшке, нет, чтобы в избу зайти.»

И открылось перед ними большое красивое озеро. Оно лежало широко и спокойно, уже покрытое кое-где сизым туманом. Две лодки недвижно стояли на плесе. Рыбаки лениво махали длинными удами. Будто и не было никакой войны около Ленинграда. Увидели странницы и еще одно озеро, ниже первого, а между озерами, на зеленой горе, монастырские невысокие колокольни и купола. Белой оградой обнесен был этот небольшой монастырь. Под горкой увидели девки деревянный мост, услышали шум воды словно на мельнице.

«Тут и есть, — подумала Киюшка. — Мартемьян с Ферапонтом. это ведь сюда хаживали на богомолье. Ходили и наши старухи. И божатка-покойница про Ферапонтове баяла много раз».

Скотина шла из поскотины, коровьи ботала побрякивали на разные голоса. Ребятишки с криками играли в рюхи посреди улицы. А ноги не шли теперь ни у Маруси, ни у Киюшки. Еле добрели они до деревни, про которую сказала бабушка Августа. Дом Ивана Петровича показали им сразу.

Сивый, но еще моложавый старик, пристроившись у зимнего крылечка, отбивал косу. Он с любопытством оглядел трех девок, стоявших под черемухами.

— Иван Петрович не тут живет? — спросила Киюшка.

— Здравствуйте.

— Доброго здоровья, доброго здоровья. — Старик отложил молоток и поставил косу к домовой обшивке. — Я-то и правда Иван Петрович. А вы-то кто?

Киюшка объяснила. Сказала поклон от Августы.

— Ладно, дело хорошее. Проходите.

Услыхав разговор, вышла опрятная старушка, гороховым передником она утирала руки. Девки и с ней поздоровались. Едва стоя на ногах, они дружно попросились переночевать.

— У вас чево в котомках-то? — сказал Иван Петрович. — Ежели вино, дак пусть ночуют.

Старуха замахала на него руками:

— Не слушайте вы его, бухтинщика, не слушайте! Проходи-те-ко в верхнюю-то избу.

О, запомнят навек и Киюшка да и Маруся с Фаинкой эту верхнюю избу! На всю жизнь и все отпечаталось в сердце, хотя в глазах были круги, и все трое чуть не спали, поднимаясь по белой лесенке, усаживаясь на крашеных лавках.

Большое было семейство у Ивана Петровича: невестка с сыном да четверо внуков, но за ужином за большим невысоким столом на широких лавках хватило всем и места и хлеба. Приставили, правда, скамью. За печью из рукомойника гостьи вымыли руки. Сели за стол. Хлеба было нарезано целое решето. «Видно, кончился Петров-то пост», — подумалось Марусе, когда от шестка потянуло запахом мясных щей. Господи, неужто правда, неужто в яви, а не во сне? Которые сутки голодом. Трясущимися руками взяли по ложке. Изо всех сил стараясь не торопиться, откусили от хлебных урезков, хлебнули из большого общего блюда. Щи-то были суточные, их ненадолго хватило. Зато картошки с кишками бараньими да разваренной заспой оказался целый непочатый горшок! Под конец принесли простокваши и двоежитного пирога.

— Ешьте, матушки, ешьте, на нас не глядите, — потчевала старушка. — Мы-то дома, а вы в дороге.

«Господи, как бы остановиться-то, чево нонче про нас подумают», — мелькнуло в голове у Маруси.

Иван Петрович ел не спеша, расспрашивал, много ли накопали окопов. А когда узнал, как налетал на них самолет, то сперва не поверил, что самолет был немецкий:

— Не правда это, наверно, свой.

Но хозяйка вступилась за Киюшку:

— Да как не правда? Ежели оне вон кажинный день уркают, еропланы-ти. Здря бы не уркали.

Когда Киюшка рассказала, что на крыльях были кресты, поверил-таки Петрович!

Не пришлось Киюшке второй раз говорить. Поверил и сказал так:

— Ну, девки, вы топере стали крещеные. Немец вас окрестил. Заместо купели в лесном омуте.

«Да мы и были крещеные», — хотела