Бежали, бежали окопницы от несчастного омута, бежали голодные, перепуганные, не успев причесать волосы и одуматься. Натерпевшись безумного страху, бежали под солнце. На ходу, то одна, то другая, начинали было в голос реветь, но сразу стихала то одна, то другая. Плакать при ходьбе не больно сподручно. Маруся глотала слезы. Киюшка промокала глаза рукавом, у Фаинки они в два ручья текли по щекам. Бежали без оглядки и молча, тратили последние силы на колесной дороге среди ржаных и овсяных полей.

Перед какой-то деревней Фаинка хряснулась на скошенный луг. Остановились, присели и Маруся с Киюшкой. Все трое снова досыта наревелись. Затем кое-как причесались. Потом переобулись. Только теперь почуяли голодную дрожь и неодолимую тяжесть в ногах.

— Сотона! Рогатой бес! — ругалась Фаинка. — Лешой поганой, шею-то вытянул, да и глядит, и глядит.

— Кресты на крыльях-то. Черные, а брюхо желтое, — скороговоркой добавила Киюшка. — Пойдем, пойдем… Вдруг опеть прилетит.

Собрались с силами, поднялись, пошли споро, но шагом, без всяких пробежек. Забыли и про милицейский пост, о котором говорили встречные бабы. В открытую прошагали через большое село. Дорога уперлась прямо в реку. На пароме стояла упряжка.

— Чево, девки, на ту сторону, што ли? — крикнул мужик. — Давай подсобляй, ежели на ту.

Паромщик велел тянуть за канат, сам взялся за большое, как на барже, правило. Мужик-ездовой тоже начал тянуть, спросил:

— Откудова, девушки, чьи?

Киюшка честно доложила, откуда и чьи. Мужик языком поцокал, объяснил, сколько верст до Кириллова и куда идти от парома. Рассказали про самолет. Мужик не поверил: «Будет самолет с вами связываться». Как во сне переправились на другой берег и опять чуть не бегом: вдруг догонят с милицией? Но теперь никто не наладил за ними погоню. Зато ноги у всех троих отказывались служить. Фаинка нет-нет да и всхлипнет. Она заикалась теперь и уже не пела частушки. Она то и дело начинала реветь.

— Манька, твой-то лейтенант куды глядит? — сквозь слезы твердила она. — Для чево он поставлен, ежели самолеты летают? И шпиены в лесу. А он только каменье сбирает.

— Велено ему, вот и сбирает! — строго сказала Киюшка. — Иди, не реви, чево ревишь-то опеть?

— Немечь. голую видел. — всхлипнула Фаинка. — Стыд. Лешой рогатой. Харю-то выставил. А ежели на карточку снял? Ой, чево будет-то?

И Фаинка завыла в голос.

— Отстань, ради Христа! — рассердилась Киюшка.

Деревни одна за другой оставались позади. Ведреный долгий день кончался, а на какой-то развилке они еще раз свернули направо, то есть под солнышко. Оно садилось. Когда страхи, усталость, жара и голод сдавили душу, как раз начался сосновый лес, без комаров и без оводов. Сухой смолистый воздух реял между дерев, на горушках, почти у самой дороги густо краснела крупная земляника. Не было сил пройти мимо этих горушек, и все трое, не сговариваясь, побросали котомки. Молча, торопливо набирали в горсть, кидали в рот ароматную и теплую живительную ягодную мякоть. Земляника незаметно перешла в черничник. Но солнышко. село. Не заметили спутницы, что солнышко село, что в лесу быстро свежело, темнело, затягивало низинки туманом.

Охнули все трое, а встать не могут. Долго на четвереньках ползли к поклаже, а поклажи не оказалось. Долго ли они искали свои котомки? Они и сами не помнили. Когда нашли, то Киюшка, как самая старшая, первая ступила на дорогу:

— Ой, хоть бы дойти до деревни-то, ой, ведь ночь, ой, велик ли волок-то.

Все трое брели еле-еле, как старухи. К счастью, лес оказался не очень большим, он сменился полянкой, а когда совсем стемнело, девки вышли снова в ржаное поле. Страшась потерять дорогу, они уже в сумеречной мгле нашли стог и начали теребить, вытаскивать сено. Сделали в стогу большую нору, не разуваясь, забились в нее вместе с котомками.

Вначале они уснули в стогу, как убитые, не чуя ни комариных укусов, ни криков болотного дергача. Но вскоре громы дальней ночной грозы смешались с пережитыми за день страхами. Тревожные непонятные образы до утра корежили, мутили и перебивали девичий сон. Фаинка то и дело дергалась и даже начинала по-младенчески подвывать во сне. Дальний гром то приближался, то затухал. Самолет все летел где-то, летел прямо к ней, близко уже, сейчас, сейчас. От страха она скулила во сне, и Киюшка, сама в тревоге, прижималась к Фаинке, успокаивала ее своей близостью. Под утро они снова заснули покрепче.

Звонкий собачий рай разбудил их. Ошарашенные, они вылезли из-под стога, схватили котомки. Деревня просвечивалась в белом тумане. Собачка тявкала, не обращая на них внимания. Почуяв крота, она рыла землю совсем рядом, за стогом. Они увидели ее и чуть успокоились. Людей не было. Солнце всходило в синюю тучу, откуда уже с утра урчал гром.

— Жучка, Жучка, чево разлаялась-то? — позвала Киюшка, и это слегка успокоило Марусю с Фаинкой.

— Ой, ой, на ноге-то мозоль, а в голове-то. Трухи от сена насыпалось, густо.

— Надо было платком завязать.

— Да ведь завязывала.

Вытряхнули из волос сенную труху. Переобулись. Ноги болели у всех троих, но голод не мучил с утра. По ранней утренней свежести прошли три поля и две деревни. Волость тянулась большая.

У колодцев здоровались с местными жителями и молча скорей, скорей по дороге. Шли долго без всякого отдыха.

— Девки, а идем-то мы ладно ли? — встрепенулась однажды Маруся. Все трое остановились. И впрямь, солнечный сноп пробился из ночной тучи вроде бы не справа, а слева. По солнышку была уже середина дня. Киюшка опять успокоила, вспомнила, что говорила хозяйка. Утром идти под солнышко, в обед оно будет по правую руку.

— Которая правая-то? — остановилась Фаинка. — Эта ли эта? — Фаинка поворачивалась то одним боком к солнышку, то другим. Она все еще заикалась после вчерашнего. Мозоль на ноге мешала ей идти по-людски, девка сильно прихрамывала. Да ведь и голодные все трое. Второй день ни крошки во рту, не считая вчерашних ягод. Остановились у ржаной полосы, на ходу брусили ржаные колосья. Выдували мякину, кидали зернята в рот, но