Девки рассказали, откуда они и куда идут.

— Ой, далёко! — заохали встречные. — Ой, вы бы ночевали сперва, а утром бы и шли! Ведь вы стемнеете.

— Одна хоть дорога-то? — спросила Киюшка.

— Дорога-то одна, да не больна добра. Будет после тропа. Восемь верст. Больно далёко. Туды уж и на лошадях-то не издят. Да вот за ричку-то переправитесь, там стоит сеновал, после еще одна пожня будет. С избушкой. Ну, а потом-то и отвороток нетут-ка до самой Ульянинской. Только больно далёко.

— Ну да до темна-то выйдут, ежели шибко идти! — приободрила женщина помоложе.

— Выйдут, выйдут, девки молоденькие, — поддержала другая. — Только лучше бы, девушки, шли бы с нами в деревню да ночевали.

— Спасибо, пойдем.

— Ну, со Христом, — сказала старуха, поднимая корзину с ягодами. Она несла ягоды через плечо на перевязи. Ягодники скрылись за поворотом лесной дороги, стало совсем тоскливо без них. Солнце едва пробивалось сквозь хмурые ельники. Закричала тревожно последняя вечерняя сойка. Дятел простукивал своим носом сухую лесину. В последний раз послышалось сзади бабье уханье.

Через плечо, на перевязи несли свою поклажу и наши спутницы. Пусто почти, легка девичья ноша, да ноги за три дня ходьбы совсем остамели.

— Говорят, выйдем засветло, ежели шибко пойдем! — сама себя подбодряла Фаинка.

И они пошли было «шибко». И может быть, прошли бы засветло этот длинный волок, если б не набросились на черницу. Хотя придорожные ягодные горушки давно были обобраны, осбираны бабами и оклеваны глухими тетёрами, все равно ягоды еще попадались. Девки жадно брусили, горстями кидали в рот сочные ягоды, жалели, что собранные куски хлеба съели еще в поле, без ягод.

— Девки, девки, а дорога-то где? — Киюшка первая поднялась с колен. — И солнышка нету.

Бросились на дорогу, а дороги нет. В другую сторону кинулись — там совсем бурелом и густой малинник. Дорогу, наконец, обнаружили и начали было наверстывать потерянное за ягодами время, хотя ноги совсем не слушались. Дорога была все еще в две колеи, но вскоре следы тележных колес и лошадиных копыт совсем пропали. Уже в сумерках тропа привела к довольно широкой реке. Вода, не больно чистая, поднявшаяся от обильного дневного дождя, неслась перед спутницами и крутила воронки.

— Милые, — охнула Киюшка, — а где лавы-ти?

Все трое обомлели от страха.

Перехода через реку не было. Там, где, по рассказам, были двойные лавы и куда упиралась лесная дорога, не было никакой переправы.

Кинулись влево, бросились вправо: нет никаких лав! Зажало у всех в груди, защемило на сердце, и слезы были готовы хлынуть у каждой. Но Киюшка прошла немного вниз по течению, увидела за кустами лавы, унесенные грозовой водой. Два стесанных бревна, соединенных на концах двумя поперечными шпонками, прибило к заберегу.

— Господи, чево делать-то нам? — взмолилась Фаинка.

Все трое, совсем ослабелые, притихли на сухом берегу. Вдруг Киюшка начала разувать сапоги.

— Разувайтесь-ко! И сарафаны сымайте. Найдем кол подлиннее. На лавах переплывем заместо плота. Ношу-то и сапоги в сарафаны завяжем. Лямками свяжем да и поплывем, вода теплая как вараток. Чево ишшо?

Киюшка, как бригадир, прикрикнула на хныкающую Фаин-ку, побежала в чащу искать какую-нибудь жердку. Долго искала, нашла, и когда все трое разделись, то связали сапоги, казачки и все остальное в сарафаны. Остались в одних рубахах. Киюшка не дала и опомниться, заголилась да и ступила в воду. Она подтащила лавы поближе:

— Маня, садись ты первая, да на середину садитесь-то, чтобы не огнело! Мой-то уколочей тоже дерни, Фаинушка! А я толкать буду.

Дрожа и ойкая, Фаинка с Марусей уселись верхом на лавы. Киюшка тоже оседлала бревна и начала отталкиваться от вязкого берега. Их понесло по течению. Киюшка ткнула колом в воду, но колышек не достал до дна, и она повалилась, едва успев уцепиться за бревна. Фаинка с Марусей тоже потеряли равновесие, завизжали и опрокинулись. Обе однако ж не выпустили из рук узлы, верещали от страха на весь лес, а река уносила их неведомо куда.

— Девки, держитесь за лавы-то, держитесь за лавы. — кричала Киюшка, а сама вся дрожала. — Господи Иисусе Христе, Господи.

Она бросила свой коротенький бесполезный кол, обняла бревна руками. и вдруг ноги коснулись твердого дна:

— Девки, девки, не бойтесь, тут мелко.

Не веря своим ногам, встали, остановили плот и выпустили из рук злополучные лавы. Вместе с узлами кое-как выскочили на другой берег. На сухом месте они в жгуты крутили одежду, выжимая воду. И тут начало их снова трясти от пережитого страха. Или от холода? Но пока искали дорогу, Фаинка подвывала теперь не столько от страха, сколько от обиды, что замочила атласовку. Все было насквозь мокро.

Ни спичек, ни хлеба, ни человечьего голоса. Со всех сторон один лес да холодная темень ночная.

Как в лесных сумерках удалось им выйти на пустой сеновал? Как провели холодную, почти августовскую ночь, как на следующий день прошли они, голодные, обессиленные, бесконечный лесной волок, известно одному Господу Богу.

Рассказывали потом, что последние две версты ползли на коленках. В деревне, когда узнали, кто они и откуда, их обогрели, накормили, отпоили горячим чаем. Ночевали, а на другой день нашелся добрый человек — конный попутчик. Подсобил добраться до той деревни, где жила Марусина и Киюшкина родня.

У тех божаток совсем уж и пришли в чувство. Отдохнули как следует. И хотя ноги саднило от мозольных прорвавшихся пузырей, за полдня добрались до родимой волости.

Добрались они до нее с другого конца. Волость повернулась к ним как бы другим боком. Фаинке с Марусей надо было сворачивать к своим деревням, и на Росстани они распрощались с Киюшкой. Звали ее погостить, но Киюшка и ухом не повела: торопилась домой.

Словно чуяло сердце.

От сельсовета в другую сторону, то есть в район, на станцию как раз только что отправлялись три подводы с очередными призывниками. Пела гармошка. Ревели в голос матери, сестры и суженые. У Росстани Киюшка разичила среди других и своего Колюшку. Он выбежал к ней из толпы,