мадемуазель Теодолинды, с этого момента был реабилитирован.

Ежедневно, чтобы избежать неприятных встреч с избирателями, с которыми пришлось бы тратить время на любезные разговоры, обе подруги совершали далекие прогулки к «Зеленому охотнику». Госпоже де Шастеле доставляло удовольствие лишний раз поглядеть на прелестный Café-Haus. В нем-то и был выработан и принят ультиматум по вопросу о поездке в Париж.

– Ну хорошо! – сказала госпожа де Шастеле, ухватившись за эту мысль. – На таких условиях я согласна, мои колебания отпадают. Если я встречу его в Булонском лесу, если он подойдет ко мне и заговорит, я не отвечу ему ни единым словом, не повидав еще раз «Зеленого охотника».

Госпожа де Константен с удивлением взглянула на нее.

– Если мне захочется побеседовать с ним, – продолжала госпожа де Шастеле, – я уеду в Нанси, и, лишь очутившись здесь, я позволю себе ответить ему.

Наступила пауза.

– Это зарок, – продолжала госпожа де Шастеле с серьезностью, которая сначала вызвала у госпожи де Константен улыбку, а затем повергла ее в мрачное настроение.

На другой день, когда она ехала к «Зеленому охотнику», госпожа де Константен заметила в карете рамку: это было прекрасное изображение святой Цецилии, гравированное Перфетти и некогда подаренное госпоже де Шастеле Люсьеном. Госпожа де Шастеле обратилась к владельцу кафе с просьбой повесить эту гравюру над его конторкой.

– Может быть, я когда-нибудь попрошу ее у вас обратно. Но никогда, – сказала она шепотом, удаляясь с госпожой де Константен, – я не допущу такой слабости, чтобы хоть одним словом обратиться к господину Левену, пока эта гравюра будет здесь. Ведь именно здесь началось это роковое увлечение.

– Постой! Ты сказала роковое! Благодарение богу, любовь не долг, а наслаждение; не будем же относиться к ней трагически. Когда нам обеим будет по пятидесяти лет, мы будем рассуждать, как мой свекор: «Идет дождь – тем хуже. На дворе ясная погода – еще хуже!» Ты умирала от скуки, притворялась возмущенной Парижем, которым ты вовсе не была возмущена; приезжает молодой красавец…

– Да он совсем не красавец!

– Приезжает просто молодой человек, без эпитета, ты начинаешь интересоваться им, скуки нет и в помине, а ты называешь такую любовь роковой!

После того как вопрос об отъезде был решен, господин де Понлеве устроил дочери несколько бурных сцен. К счастью, госпожа де Константен приняла живейшее участие в диалоге, маркизу же ее иногда ироническая веселость внушала смертельный страх.

– Эта женщина договаривает все до конца; трудно быть любезным, не отказывая себе ни в чем, – повторял он как-то вечером, сильно задетый, госпоже де Пюи-Лоранс, – но нетрудно быть остроумным, когда разрешаешь себе все.

– Ну что же, дорогой маркиз, предложите госпоже де Серпьер, которая стоит здесь рядом, не отказывать себе ни в чем; посмотрим, покажется ли нам это занятным.

– Вечная ирония, – с досадой продолжал маркиз. – Для этой женщины нет ничего священного на свете?

– Никто на свете не сравнится остроумием с госпожой де Константен, – вмешался с важным видом господин де Санреаль, – а если она издевается над смешными претензиями, кто же тут виноват?

– Виноваты претензии, – сказала госпожа де Пюи-Лоранс, которой было интересно взглянуть на схватку между двумя этими людьми.

– Да, – с вескостью подтвердил Санреаль, – виноваты претензии, виновата тирания.

Счастливый тем, что он может высказать какую-то мысль, и еще более счастливый одобрением госпожи де Пюи-Лоранс, господин де Санреаль принялся разглагольствовать добрых четверть часа, пережевывая и так и этак свою убогую идейку.

– Есть ли что-нибудь забавнее, сударыня, – шепотом обратилась госпожа де Константен к госпоже де Пюи-Лоранс, – чем зрелище неумного человека, случайно натолкнувшегося на умную мысль? Это чудовищно.

И веселый смех обеих дам был принят Санреалем за знак одобрения: «Это прелестное существо, должно быть, восхищается мною». Госпожа де Константен оказалась права.

Она приняла приглашение на два-три обеда, на которых присутствовала вся нансийская знать. Когда господин де Санреаль, ухаживавший за госпожой де Константен, уже не находил, что сказать, госпожа де Константен в сотый раз обращалась к нему с просьбой отдать ей голос на выборах. Она была уверена, что он ей это обещает в шутку. И он клялся, что предан ей – он лично, его управляющий, его нотариус и фермеры.

– Мало того, сударыня, я буду навещать вас в Париже.

– В Париже я могу принимать вас у себя только раз в неделю, – отвечала она, глядя на госпожу де Пюи-Лоранс. – Здесь мы все знаем друг друга, там же вы могли бы скомпрометировать меня. Молодой человек с таким состоянием, с такой конюшней, с таким положением в свете, как у вас! Раз в неделю – даже слишком часто: самое большее – два раза в месяц.

Никогда еще Санреалю не выпадало на долю такое торжество. Он охотно закрепил бы нотариальным порядком все любезности, которые говорила ему эта умная госпожа де Константен.

Он по меньшей мере двадцать раз на дню прилагал к ней это определение, причем делал это оглушительным голосом, производившим большое впечатление и внушавшим доверие к его словам. Из-за ее прекрасных глаз у него вышла ссора с господином де Понлеве, которому он объявил напрямик, что намерен принять участие в выборах, но только не принесет присяги Людовику-Филиппу.

– Кто нынче во Франции верит присяге? Верит ли сам Людовик-Филипп своим клятвам? В лесу меня останавливают грабители – их трое против одного – и требуют от меня клятвы. Неужели я им откажу? В данном случае грабителем является правительство, желающее лишить меня права, принадлежащего всякому французу, права избрать депутата. У правительства есть префекты, жандармы, – неужели я вступлю с ним в открытую борьбу? Как бы не так! Нет, я расплачусь с ним так же остроумно, как оно расплатилось с участниками Славных дней.

В каком памфлете господин де Санреаль вычитал эти три фразы? Ибо никому не приходило в голову, что он сам мог до этого додуматься. Госпожа де Константен, каждый вечер подсказывавшая ему какую-нибудь мысль, ни за что не стала бы распространять суждения, которые могли бы привести в негодование префекта департамента. Виновником был пресловутый господин Дюмораль, известный ренегат, некогда, до 1830 года, либеральный болтун, но посидевший достаточно в тюрьмах. Он без конца рассказывал о восьми месяцах своего пребывания в Сент-Пелажи[74], в царствование Карла X. Факт тот, что он значительно поумнел и даже приобрел некоторую тонкость с тех пор, как переменил убеждения, а госпожа де Константен ни за что на свете не позволила бы себе действительно неосторожных речей. Господин Дюмораль мечтал о директорском местечке с окладом в сорок тысяч франков и о Париже; чтобы