добиться этого, он был вынужден два-три раза в неделю молча сносить презрительные выходки окружающих; госпожа де Константен понимала, что мужчина, ведущий подобный образ жизни, малочувствителен к чарам молодой женщины. В данный момент господин Дюмораль хотел блестящим образом выйти из положения, в котором он очутился благодаря выборам, и получить другую префектуру, так как едкие насмешки в «Aurore» (либеральной газете господина Готье), цитирование в ней прошлых либеральных суждений господина Дюмораля совершенно подорвали его репутацию в департаменте (деморализовали его, как принято выражаться в Нанси).

Мы опускаем здесь десяток страниц с описанием проделок господина Дюмораля, занятого предвыборными махинациями; все это верно, но верно как протокол и является той разновидностью истины, которую мы оставляем романистам, пишущим романы для горничных. Вернемся в Париж, к министру господина Дюмораля. В Париже проделки людей, стоящих у власти, не столь отвратительны.

Глава сорок первая

Вечером того дня, когда имя Люсьена так торжественно появилось в «Moniteur», наш рекетмейстер, измученный усталостью и отвращением ко всему на свете, сидел у матери, в темном уголке гостиной, словно Мизантроп. Изнемогая под бременем поздравлений, которыми его осыпали весь день, он еще видел перед собой как бы мелькание этих слов: «великолепная карьера», «прекрасное будущее», «блестящий первый шаг». У него от них болела голова. Он был чудовищно утомлен репликами, по большей части неудачными и неловкими, которыми ему пришлось отвечать на множество приветствий, сплошь хорошо составленных и еще лучше произнесенных – обитатели Парижа на это великие мастера.

– Так вот оно, счастье, мама! – обратился он к матери, когда они остались одни.

– Какое тут может быть счастье, мой сын, когда человек так утомлен? Разве только его ум чем-нибудь занят или воображение живо рисует ему картины будущего счастья. Поздравления, являющиеся повторением одно другого, только нагоняют скуку, а вы не настолько молоды и не настолько стары, а также недостаточно честолюбивы и недостаточно тщеславны, чтобы стоять, остолбенев от восторга, перед своим новым мундиром.

Господин Левен вошел в гостиную лишь добрый час спустя после окончания спектакля в Опере.

– Завтра в восемь утра, – сказал он сыну, – я представлю вас вашему министру, если вы не будете заняты ничем лучшим.

На другой день без пяти восемь Люсьен уже находился в небольшой прихожей на отцовской половине. Часы пробили восемь, затем четверть девятого.

– Ни за что на свете, сударь, – заявил Люсьену старый лакей Ансельм, – я не войду к нему, пока он не позвонит.

Наконец в половине одиннадцатого раздался звонок.

– Мне очень неприятно, что я заставил тебя ждать, мой друг, – добродушно сказал господин Левен.

– Меня – ничего, но министра!

– На то он и министр, чтобы ждать, когда нужно. Право, он больше заинтересован во мне, чем я в нем: ему нужен мой банк, и он побаивается моего салона. Но заставить проскучать два часа тебя, моего сына, человека, которого я люблю и уважаю, – прибавил он, смеясь, – дело другое. Я хорошо слышал, как пробило восемь часов, но я слегка вспотел и решил подождать, пока остыну. В шестьдесят пять лет жизнь – целая проблема… не надо усложнять ее вымышленными трудностями… Но как ты одет! – перебил он себя. – Ты кажешься слишком молодым! Сейчас же надень черный жилет, причеши небрежно волосы… кашляй время от времени, вообще постарайся, чтобы тебе можно было дать по виду тридцать лет. Первое впечатление значит очень много, когда имеешь дело с дураками, а министра всегда надо считать дураком, так как у него нет времени думать. Помни, никогда не одевайся слишком хорошо, пока ты будешь служить.

После целого часа, ушедшего на туалет, они выехали из дому. Граф де Вез еще не выходил к посетителям. Дежурный, услыхав фамилию Левена, услужливо распахнул перед отцом и сыном двери и доложил без замедления о вновь прибывших.

– Его сиятельство ждал нас, – сказал господин Левен сыну, когда они проходили через три зала, в которых просители были размещены сообразно чину и положению в свете.

Когда Левены вошли в кабинет, его сиятельство приводил в порядок три или четыре сотни писем, лежавших на письменном столе лимонного дерева с дурного вкуса чеканными украшениями.

– Вы застали меня, дорогой Левен, за составлением циркуляра. Мне приходится сочинять циркуляр, на который «National», «Gazette» и прочие набросятся, как волки, и я уже два часа ожидаю, чтобы мои чиновники представили мне собрание циркуляров моих предшественников. Мне интересно знать, как они сделали свой первый шаг. Досадно, что мой циркуляр еще не готов: умному человеку, вроде вас, ничего не стоило бы предостеречь меня от фраз, которые могут дать повод к нападкам.

Его сиятельство говорил минут двадцать. Люсьен все время пристально разглядывал его.

Господину де Везу было на вид лет пятьдесят; он был высокого роста и достаточно хорошо сложен. Красивые, с проседью волосы, очень правильные черты лица, голова, откинутая назад, располагали в его пользу, но это впечатление вскоре рассеивалось. При ближайшем рассмотрении бросался в глаза низкий, изборожденный морщинами лоб, лоб человека, неспособного на глубокую мысль. Люсьен был удивлен и раздосадован, убедившись, что у этого крупного администратора более чем заурядная внешность, внешность лакея. У него были длинные руки, которые он не знал, куда девать, но хуже всего было то, что его сиятельство, как показалось Люсьену, старался принимать внушительные позы, говорил слишком громко и, по-видимому, наслаждался звуком собственного голоса.

Господин Левен, почти прерывая разглагольствования министра, улучил минутку, чтобы произнести сакраментальные слова:

– Имею честь представить вашему сиятельству моего сына.

– Я хочу сделать из него своего друга, он будет моим первым адъютантом. Работы нам хватит. Мне нужно твердо знать характер каждого из моих восьмидесяти шести префектов, подбадривать флегматиков, умерять неосторожное рвение других, способное породить гнев, играющий на руку интересам враждебной партии, просвещать недалекие умы. Бедняга N. (его предшественник) оставил все дела в полном беспорядке. Чиновники, которых он здесь понасажал, вместо того чтобы отвечать мне ссылками на факты и сообщать точные сведения, отделываются пустыми фразами.

Вы видите меня за письменным столом бедняги Корбьера. Кто бы мне сказал, когда в палате пэров я старался перекрыть его тонкий голосок заживо обдираемой кошки, что я буду сидеть в его кресле? Это был человек с узкими взглядами, недальновидный, но он отлично разбирался в том, что не ускользало из поля его зрения. Он обладал известной проницательностью, но был совершенно лишен красноречия, не говоря уже о том, что его лицо разъяренного кота даже у самых равнодушных вызывало желание противоречить ему. Господин де Виллель поступил бы умнее, если бы сделал