Шрифт:
Закладка:
– Я не предлагаю вам министерского кабриолета – и не без причины. Наймите кабриолет под воротами напротив, заплатите сразу шесть франков и, бога ради, разыщите вашего отца до закрытия биржи. Она закрывается, как вам известно, в половине четвертого…
Люсьен, со шляпой в руке направляясь к выходу, смотрел на министра, запыхавшегося и говорившего с трудом. Когда господин де Вез вошел к нему в кабинет, Люсьен решил, что графа сместили с должности, но, услыхав про телеграмму, он сообразил, в чем дело.
Министр поспешно удалился, затем вернулся и властным тоном произнес:
– Вы мне возвратите, сударь, обе только что снятые вами копии и дадите клятву, что покажете их только вашему отцу.
Сказав это, он снова торопливо вышел.
«Какой грубый и смешной тон! – подумал Люсьен. – Этот оскорбительный тон способен лишь навести на мысль о мести, отнюдь не трудной в данном случае».
«Вот и подтвердились все мои подозрения, – думал Люсьен, мчась в кабриолете. – Его сиятельство играет на бирже без промаха… А я являюсь настоящим соучастником в его мошенничестве».
Люсьену долго не удавалось разыскать отца; наконец, так как стоял приятный морозец и солнце еще не зашло, у него явилась мысль поискать господина Левена на бульваре; действительно, он стоял на бульваре перед витриной и разглядывал огромную рыбу, выставленную на углу улицы Шуазель.
Господин Левен встретил сына довольно неприветливо и наотрез отказался сесть в наемный кабриолет.
– К черту его, на нем можно сломать себе шею! Пускай все биржи на свете закроются до моего приезда, я сяду только в свою коляску.
Люсьен побежал за коляской, ожидавшей господина Левена на углу улицы Мира. Наконец без четверти четыре, когда биржа уже закрывалась, господин Левен появился там.
Он вернулся домой только в шесть.
– Ступай к своему министру, передай ему эту записку и будь готов к тому, что он плохо примет тебя.
«Что ж, будь он трижды министром, я ему спуску не дам», – решил Люсьен, сильно задетый тем, что ему приходится принимать участие в мошеннической проделке. Он застал министра в обществе двадцати генералов. «Это лишнее основание не давать ему спуску», – подумал он. Лакей только что доложил, что обед подан. Маршал N. уже предлагал руку госпоже де Вез. Министр разглагольствовал о чем-то, стоя посреди гостиной, но, увидав Люсьена, не докончил фразы. Он выскочил из комнаты, сделав Люсьену знак следовать за ним. Очутившись у себя в кабинете, он запер дверь на ключ и лишь после этого устремился к записке. Он чуть не сошел с ума от радости и, порывисто обхватив Люсьена своими длинными руками, несколько раз сжал его в объятиях.
Люсьен, стоя в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, с отвращением смотрел на министра. «Вот вор, – думал он, – вор за работой! В минуты радости, так же как и в минуты тревоги, у него жесты лакея». Министр позабыл о своем обеде; это была его первая биржевая операция, и он был вне себя от восторга, заработав несколько тысяч франков. Забавнее всего было то, что он как бы гордился этим; он сознавал себя министром во всем значении слова.
– Это бесподобно, мой друг, – сказал он Люсьену, возвращаясь с ним в столовую. – Впрочем, посмотрим, что завтра даст перепродажа.
Все уже сидели за столом, но из уважения к его сиятельству никто не решался приступить к еде. Бедная госпожа де Вез покраснела и не могла скрыть своей тревоги. Двадцать пять человек гостей сидели молча и, хотя сознавали, что следует о чем-нибудь заговорить, не находили подходящих слов и сохраняли глупейшее выражение лица во время вынужденного молчания, прерываемого робкими, едва внятными фразами госпожи де Вез, предлагавшей тарелку супа своему соседу, маршалу, причем ужимки, с которыми он отказывался, были центром самого комического внимания всех присутствующих. Министр был так взволнован, что утратил свою обычную, прославленную газетами уверенность; с растерянным видом усаживаясь за стол, он пробормотал несколько слов:
– Депеша из Тюильри…
Суп совершенно простыл, и всем было не по себе. Молчание было настолько полным и гости до такой степени чувствовали себя неловко, что Люсьену удалось расслышать, как полковник, сидевший рядом с ним, сказал соседу:
– Он сильно смущен… Уж не прогнали ли его?
– На его лице явно написана радость, – тем же тоном ответил седой старик-генерал.
Вечером в Опере Люсьена неотступно преследовала скорбная мысль:
«Отец принимает участие в этой махинации. Можно возразить, что в этом и состоит его ремесло банкира: он узнает новость и пользуется ею, не нарушая при этом никакой присяги. Но не будь укрывателя, не было бы и вора». Мадемуазель Раймонда, пришедшая в ложу, как только увидела Люсьена, несмотря на все свои прелести, не могла вытянуть из него ни слова. В нем брал верх надо всем прежний человек. «Утром – с ворами, вечером – с потаскухами! – с горечью думал он. – Но что такое общественное мнение? Оно будет уважать меня за мое утреннее времяпрепровождение и презирать за то, что я коротаю вечер с этой бедной девушкой. Наши милые дамы, подобно Академии, высказывающейся по вопросу о романтизме, являются одновременно и судьями и истцами в тяжбе… Ах, если б я мог поговорить обо всем этом с…!» Он остановился в ту секунду, когда мысленно произносил имя госпожи де Шастеле.
На следующий день граф де Вез не вошел, а вбежал в кабинет Люсьена. Он запер дверь на ключ, и в глазах его было что-то страшное. «Господи, до чего безобразен порок!» – подумал Люсьен.
– Дорогой друг, поезжайте скорей к вашему отцу, – сказал прерывающимся голосом министр. – Мне абсолютно необходимо поговорить с ним. Сделайте все, что от вас зависит, чтобы он приехал в министерство, ибо, в конце концов, не могу же я показываться в конторе господ Ван-Петерса и Левена!
Люсьен внимательно смотрел на него. «Он не испытывает ни малейшего стыда, говоря мне о своей краже!» Люсьен ошибался: господин де Вез до такой степени был охвачен жаждой наживы (дело шло о барыше в семнадцать тысяч франков), что забыл свою изрядную робость, которую он испытывал, разговаривая с Люсьеном, робость, порожденную не стыдом, а тем, что он считал своего секретаря человеком колким, как его отец, и боялся услышать от него неприятное слово. Тон господина де Веза был в эту минуту тоном хозяина, обращающегося к слуге. Министр не был бы в состоянии, во-первых, заметить тут никакой разницы, ибо, по его мнению, он оказывал столь великую честь, обращаясь к своему собеседнику, что о недостатке учтивости с его стороны
