имел возможность сыграть роль «отца нации», воплощающего ее достоинства. Действительно, после путча в августе 1991 года он сам видел себя именно в этой роли, и таким же был его имидж в глазах антикоммунистической общественности в России. И все же ему удалось за годы пребывания на посту президента независимой России растратить накопленное. Удивителен контраст между рейтингами популярности Ельцина и его поведением в обществе в 1991 году и этими же показателями в 1994 году. В отличие от де Голля, которому удалось мобилизовать французский патриотизм в поддержку своей политики и лидерства, Ельцину удавалось только нейтрализовать или сдержать неоимперский шовинизм. Он оказался неспособен сформулировать позитивную патриотическую повестку, чтобы добиться поддержки в народе тех жертв, которых потребовала его политика.

Ельцин блестяще использовал публичные арены, созданные во время попыток Горбачева трансформировать советскую систему. На этапе своего господства Ельцин пытался использовать публичную арену для поддержания и повышения своего статуса отца нации и народного героя. Однако он оказался в ситуации «двоевластия». Парламент 1992–1993 годов был ареной конкурентной политики, игравшей на настроениях избирателей. Продолжительная конфронтация с этим парламентом и его военное подавление Ельциным привели его к разочарованию в идее, что публичная политика должна основываться на разделении властей. Парламентские выборы в декабре 1993 года заставили его с болью осознать, что население больше не считает его героем. В результате, если в горбачевские годы автономная публичная арена была пропуском Ельцина во власть, то эта же арена стала источником политического разочарования на этапе его господства. Он отреагировал на это двойное разочарование, допустив реприватизацию государства. Он позволил предвыборным махинациям подорвать легитимность демократических выборов, грубо нарушил законы о финансировании избирательных кампаний и ограничил доступ своих оппонентов к телеэфирам в ходе этих кампаний. Одним из индикаторов недостатков Ельцина как лидера трансформации является то, что ему не удалось институционализировать подлинно конкурентную публичную арену.

Конечным результатом всех этих недостатков является то, что культурная и организационная инфраструктуры российской системы чрезвычайно слабы: как скелет без мышц, они склонны к разрушению под собственным весом или при столкновении с противодействующей силой, например международным экономическим спадом, что они продемонстрировали в августе 1998 года. Трансформационные лидеры и создаваемые ими системы часто способны выдержать такие трудности, если они обладают достаточным общественным согласием и доброй волей. Но Ельцин сумел впустую растратить свою харизму и добрую волю, а затем дискредитировать в массовом сознании политический и экономический либерализм. Дискредитировав социализм в качестве оппозиционного революционера и либерализм – в более поздний период, Ельцин распахнул двери перед идеологией, которая еще не была дискредитирована: русским национализмом. Возможно, радикальный национализм не возобладает из-за своего прохладного приема среди россиян и широкого понимания элитой реальной слабости страны. Однако если радикальный национализм перехватит инициативу, то он может разрушить величайшее идейное достижение Ельцина – светское и толерантное определение гражданства – вместе с той хрупкой организационной системой, которую он создал[445].

Упущенные возможности и неподъемные издержки

Крах российской финансовой системы в августе-сентябре 1998 года и последующее прекращение помощи МВФ продемонстрировали хрупкость политической и экономической систем, созданных во время президентства Ельцина. Некоторые наблюдатели воспользовались возможностью, чтобы заявить, что, как показал этот финансовый коллапс, ельцинское руководство независимой Россией было полной катастрофой [Cohen 1999; Cohen 2000]. Другие, напротив, начали широкое обсуждение причин, по которым это произошло.

Некоторые аналитики утверждали, что крах был почти неизбежен, независимо от того, что сделал Ельцин за годы своего пребывания на посту президента России. Следовательно, они менее склонны обвинять в экономическом кризисе его лично. Имеется четыре не исключающих друг друга объяснения такого рода. Одно из них – культурное; утверждается, что русская культура никогда не была ориентирована на безличный рынок, верховенство закона или представительную демократию. Второе – институциональное: раздробленная администрация, проходящая скрытно приватизация и достигшая больших масштабов криминализация Советского государства в эпоху позднего Горбачева (или, в некоторых версиях аргументации, уже при Брежневе) – наследие, которое режим Ельцина не мог преодолеть за такой короткий период времени. Третий аргумент в пользу неизбежности кризиса носит косвенный характер: Горбачев к 1991 году разрушил советскую экономику, Советский Союз и советские внешнеэкономические отношения; результатом стал распад экономических связей и тяжелое экономическое положение, с которым режим Ельцина, опять же, не мог справиться. Четвертое объяснение – международное: условия зависимости от глобальных рынков, в которых оказалась Россия в то время, отдали ее во власть богатых демократий, настаивавших на проведении определенной политики, что в конечном итоге привело к краху российской экономики. Если мы объединим эти объяснения и будем рассматривать их как взаимоусиливающие характеристики внутреннего и международного наследия, доставшегося Ельцину, то мысль о бесполезности и неизбежности станет намного более убедительной.

При альтернативном подходе к вопросу об исторической причинности (к которому склоняюсь я) текущая ситуация рассматривается как продукт случайного политического выбора, сделанного Ельциным и его правительствами в 1991–1998 годах. Не отрицая реальности вышеуказанных ограничений, этот довод предполагает, что ограничения не определяли полноту результатов. Иными словами, были упущены возможности для снятия этих ограничений – возможности построения новой системы, более демократичной, гуманной, продуктивной и устойчивой, чем та, которую построил Ельцин, причем с гораздо меньшими издержками, чем потребовались правящему режиму.

Так, при исходных условиях было бы трудно избежать появления коррумпированного и «слабого» государства, но масштабы и глубина политической коррупции, административной раздробленности и криминализации, а также «виртуальной экономики» 1998 года [Gaddy, Ickes 1998], были результатами политического выбора, сделанного в 1992–1995 годах, который включал в себя особый подход к макроэкономической стабилизации, принятый в январе 1992 года, программу «залоговых аукционов» 1995 года и растущие со временем поощрение крупномасштабных хищений государственного имущества или терпимость к ним.

Аналогичным образом хрупкость демократических институтов могла быть результатом «двоевластия», заложенного в действовавшей в 1991 году конституции, и эта хрупкость могла усугубиться достигшей значительного масштаба дезориентацией и политическими конфликтами, вызванными потерей Россией своей имперской и глобальной политической роли. Тем не менее сохраняющийся тупик в отношениях между исполнительной и законодательной властью, снижение влияния демократических сил и создание сильной президентской власти были результатом выбора, сделанного в отношении партийного и государственного строительства осенью 1991 года (и вновь – осенью 1995 года), а также выбора в отношении конституционного устройства в 1993–1994 годах.

Ограниченное соблюдение «верховенства закона» и точечная защита населения от физической уязвимости могут быть присущи начальным этапам любого переходного периода после распада государства, особенно в обществе, в котором и предложение, и спрос на верховенство закона оставались настолько низкими[446]. Но незначительный прогресс в создании правовых и судебных институтов и в