Шрифт:
Закладка:
Я предпочитал все-таки моих старых друзей Ади[каевски] х, у которых по-прежнему сходилась учащаяся молодежь обоего пола из высших учебных заведений столицы. Там было тише, но зато было множество интересных бесед и обмена мнений, горячих споров и безумно широких планов переустройства Mipa.
Хворал я меньше, но, в общем, чувствовал себя утомленным от тяжкого напряжения и большой беготни. Трамваев тогда еще не было, а конно-железная дорога и знаменитые омнибусы, запряженные четверкой, «щапинских кляч»1 стоили дорого: наверху (под дождем) – 5 к[опеек], а внутри – 10 коп. Но часто в кармане бывало только три копейки и приходилось шагать в сильное ненастье рядом с «конкой», с завистью поглядывая на сидящих в вагоне. Особенно тяжко бывало под конец месяца, когда иссякали у всех, таких как я, последние гроши. Приходилось дня три-четыре буквально жить чаем и булками, которые можно было брать по книжке в кредит. Обеденных марок, взятых на месяц вперед, часто не хватало, потому что нередко про-
1 Так называемые щапинские омнибусы, они же «сорок мучеников», они же «щапинские ковчеги», принадлежали купцу Гавриле Щапину. сили взаймы кто-либо из товарищей, а отказать было неловко. В такие дни я упорно уклонялся от захода к знакомым, опасаясь выдать свой непомерный аппетит, что со мною и бывало. Кроме Ад[икаевски]х, я никуда в таких случаях не ходил, но ждал с нетерпением воскресенья, так как знал, что меня там в этот день накормят до отвала, и я отлично во всех отношениях отдохну. Правда, ходить туда было очень далеко и не по пути движения «конок» и «щапинских омнибусов». Посещать же в голодные дни богатых товарищей (в роде фон Блюммера) самолюбие не позволяло.
Я считал себя фон Б[люмме]ру очень обязанным и за поручительство у модного портного. Но скоро я почувствовал всю тяжесть такого долгового обязательства этому шикарному мастеру-еврею, очень вежливому и деликатному, но точному и слишком заботившемуся о своих интересах. Когда подошел срок первого взноса портному за мой заказ, у меня в кармане из полученного жалованья осталось меньше 10 рублей. Я пришел к нему, выждал, пока он освободится от других клиентов, и откровенно сказал, что кроме 10 р. ничего ему уплатить не могу. Он мило рассмеялся и сказал: «О! как вы аккуратны! Я привык, что о долгах начинают говорить со мною, по крайней мере, через полгода после заказа. Посмотрите в моей книге все эти громкие фамилии: большинство их них кроме задатка еще ничего не уплатили, а ходят в моих костюмах давно. Но я нисколько этим не смущаюсь, так как свое всегда возьму. Прошу и вас не беспокоиться. Если вы не внесете в срок, я в вашем счете сумму долга переправлю на следующий месяц, но только добавлю месячный процент за всю сумму долга, так как я оборотом денег получил бы этот процент, если бы долг мне был своевременно возвращен. Следовательно, к концу года я только к долгу своего клиента добавлю и всю задолженную сумму процентов. Мы тогда начинаем уже счет в новом году, отходя ль этой последней общей цифры долга. Когда мой клиент будет иметь деньги, он и погасит весь свой долг. Так и вам предлагаю поступить и себя не тревожить».
На этом мы и расстались. Я вышел с 10 р[ублями] в кармане и «благодарностью» к портному за его деликатное со мною обращение. Никому я, конечно, ни слова об этом не говорил. Но много, много огорчений я испытал потом, убедившись, что по этой системе мой долг за костюм напоминает снежный ком, катящийся с высокой снежной горы и быстро обращающийся в лавину, которая едва меня не раздавила насмерть.
Приличная моя внешность иногда вызывала даже зависть моих бедняков-товарищей; я решительно стеснялся рекомендовать способ, каким я должен оплачивать заказ моей одежды у дорогого портного.
Встретив, однажды, фон Блюммера, который пожурил меня за то, что я к нему не хожу, я, между прочим, заговорил о своих докладах. Он с горячностью на это отозвался и передал несколько очень лестных отзывов о моем докладе в Инженерной академии в высших военных сферах. Затем он как-то перескочил на такого рода предложение: не пожелаю ли я иметь интервью с одним его родственником-англичанином (двоюродный брат его матери), который приехал в Петербург и очень интересуется нашим походом в Ср[едней] Азии, так как пишет книги об этой части света, где он лично побывал. Он хотел было проехать в Закаспийский край, но ему не дали разрешения.
На это я ответил, что с иностранцами говорить о такой части нашей России, куда его не пускают, я считаю для себя неудобным. Если же он интересуется походом, то могу указать ему уже напечатанные статьи в «Военном сборнике» и газете «Русский инвалид», где очень много и подробно обо всем писалось, а, между прочим, помещен и краткий отчет и моего доклада в Инженерной академии.
– Это все так, но ему охота поговорить с живым участником похода, записать его личные впечатления и переживания, так как это лишь и интересно для большой английской публики. Книгам и отчетам нашим они плохо верят. Да ты, пожалуйста, ничего не опасайся, и никаких секретов он у тебя спрашивать не будет. Он просто хочет видеть живого участника нашего знаменитого похода и говорить с ним. Для того, пожалуй, он и приехал сюда, зная, что я был в походе и остался жив. Он приехал сюда со своей сестрой. Это мои близкие родственники, и я ему говорил про тебя. Они оба будут рады видеть и познакомиться с моим другом.
Я согласился, и мы условились, что фон Б[люммер] заедет за мной в первое же воскресенье в 4 ч. дня.
Дома я обдумал, что бы я мог передать иностранцу-писателю о своих личных впечатлениях и переживаниях. Ждал я этого
