и соратник фон Блюммер. Он усадил меня рядом с собою и привез в свой огромный многоэтажный дом, где у него была изумительно хорошо обставленная квартира. Со мною[он] так искренно дружески обошелся, что совершенно меня растрогал.

После лукулловского завтрака он приказал подать свой парный экипаж, предложил с ним прокатиться, а затем, как бы невзначай, извиняясь, остановился на Моховой у вывески известного и дорогого портного. Спросив кое-что о своем личном заказе, он деликатно посоветовал мне заказать себе необходимые к зиме теплые вещи. Смущенный, я ответил, что сейчас еще не располагаю деньгами. На это портной, вмешавшись в разговор, просто ответил, чтобы я уплатой ему не торопился, так как мне, другу его постоянного клиента, верит и открывает мне кредит на год или больше (как это мне будет удобнее) с уплатой по частям. Блюммер немедленно подтвердил, что мой заказ – это все равно, что и его собственный, и я его тяжко оскорблю, если откажусь немедленно дать снять с себя мерку.

– Я тебе так многим обязан, что все это совершенный пустяк, по сравнению с тем приемом, который ты оказал мне в самую трудную минуту моей жизни, – сказал, наклонившись к моему уху, Блюммер.

Обращаясь же к портному, он громко сказал:

– Так помните, что мой друг должен быть обслужен так же точно, как я, и все должно быть у него безукоризненным.

Сердечно простившись со мною и взяв с меня слово, что я непременно его навещу, Б[люммер] куда-то умчался. Портной К. взял свою книгу, в которой заказчиками значились очень высокопоставленные лица и большие модники, внес мою фамилию и деловито приступил к моей особе. В мундирной паре я еще не нуждался, но сюртучную пару и теплое пальто заказать оказалось безусловно необходимым. На это я согласился, предоставив самому портному выбор сукна и приклада.

Через несколько дней я имел совершенно приличный вид, а главное, хорошо чувствовал себя в теплом пальто, чего давно требовало изболевшееся от лихорадки тело. В то же время в первый раз в жизни я сделал крупный долг, который почти три года висел «дамокловым мечом», пока я от него окончательно[не] освободился.

В академии занятия шли своим порядком. Мы слушали каждый день шесть часов лекции, занимались усердно в химической лаборатории, выполняли разные практические работы. В ту пору никакой «прозодежды»[105] не полагалось, а все надо было делать в своей собственной. Поэтому наши сюртучные пары от всяких практических работ и занятий приходили в такое состояние, что слушателя академии можно было издали безошибочно узнать в толпе. Конечно, были среди моих товарищей и люди состоятельные (а прежде всего офицеры Гвардейского саперного батальона), которые имели здесь богатых родных или в своей воинской части превосходное собрание со столом, жили на казенных квартирах, имели прислугу.

Всех слушателей на I курсе было около 35–38 человек; кое-кто ушел в середине года. Главную массу составляли офицеры саперных батальонов и вообще инженерных частей; меньшинство – артиллеристы и другие роды оружия. Держались небольшими группами и в них жили более сплоченными, но взаимные отношения между всеми были строго корректными. Начальствующий персонал академии относился к слушателям тоже корректно с доверием, но официально и сухо.

Профессорский персонал по всем предметам был превосходен: это были люди знающие и любящие свою специальность и умеющие ее ясно и точно излагать своим слушателям. К радости моей, я опять попал по высшей математике к профессору Рощину, по геологии – к проф. Иностранцеву, с которыми давно уже был знаком. Все другие специалисты были мне известны тоже в достаточной степени. Новым для меня был преподаватель физики проф. Краевич[106](автор популярного тогда учебника этого отдела науки). По фортификации – хорошо известный проф. Кюи и проф. полковник Плюцинский[107]; этот последний, влюбленный в свою специальность и самого себя, как профессора, отличался особой требовательностью. Два лица (Краевич и Плюцинский) считались строгими и чрезмерно требовательными педантами, безжалостно относившимися к слушателям при всякой оплошности в ответах или несогласии с их мнениями. О всех остальных я сохраняю добрую память как об умелых передатчиках знаний, гуманных и чутких к положению слушателя руководителей и наставников, не считавшихся только с формальными требованиями и параграфами устава академии.

Константин Дмитриевич Краевич

Между тем, понимания и сочувствия к положению некоторых слушателей настоятельно требовала сама жизнь. Так, напр[имер], в числе слушателей был казачий подъесаул без полного среднего образования, который сам подготовился в Инженерную академию и дважды выдержал экзамен: один, контрольный, в своем дальнем военном округе (без чего ему не дали бы прогонов на проезд в Петербург), а второй, конкурсный, экзамен – уже при поступлении в академию. К этому самородку-офицеру, уже немолодому, выбившемуся из простых казаков, на экзамене проф. Краевич придирался с необычайной настойчивостью и поставил ему с большой неохотой лишь «6», чуть не лишив его права поступления в академию. Приехал же казак-слушатель в Петербург, забрав жену и 5 душ детей с дальнего военного] округа. Устроился он где-то на окраине города в одной комнате. Детвора мешала ему заниматься, и он мог работать для академии только по ночам.

Придя иногда в академию, крайне уставший от бессонной ночи и возни с часто болевшими детьми, он только силою железной воли отсиживал часы занятий, внимательно слушая и записывая лекции. В большую перемену или во время малозначащей практической работы он забирался в вестибюле в шинельную и спал позади вешалки на скамье швейцара, который охотно приносил ему свою подстилку и подушку, входя в его положение. Но для сухих педантов требовался только блестящий, по инструкции ответ. Тяжко промучившись так все три курса, слушатель-казак достиг своего: он окончил военным инженером и отправился в семьей в свой дальний округ, зная, что там особенно нужна и полезна дорого давшаяся ему специальность.

Александр Фёдорович Плюцинский

Помню и другой случай на вступительном экзамене в ту же академию с проф. Краевичем. Экзаменовался артиллерист штабс-капитан С., грудь которого была украшена четырьмя боевыми наградами за Турецкую войну; следовательно, не молодой офицер, а такому собраться для поступления в академию другой специальности нужна была и огромная воля и еще большой труд, чем молодому саперному офицеру, питомцу инженерного училища. Экзамены шли у него благополучно, и физика была одним из последних. Проф. Краевич, у которого он экзаменовался, стоя у доски и старательно вырисовывая что-то для своего ответа, подошел к нему и долго молча смотрел на его