Однако Воейков оставил нам в своих воспоминаниях сведения о поведении Протопопова в эти дни. Воейков вспоминал, что после того, как он услышал от царя решение ехать в Ставку, то связался по телефону с Протопоповым. «Александр Дмитриевич, — сказал я ему, — Государь решил в среду ехать на Ставку. Как ваше мнение? Все ли спокойно, и не является ли этот отъезд несвоевременным?» На это Протопопов, по обыкновению по телефону говоривший со мной на английском языке, стал мне объяснять, что я напрасно волнуюсь, так как все вполне благополучно. При этом он добавил, что в понедельник или во вторник после доклада у Государя заедет ко мне и подробно расскажет о происходящем, чтобы меня окончательно успокоить. После этого телефона я поехал к графу Фредериксу, вполне разделяющему мое мнение о несвоевременности отъезда Государя из Петрограда. В понедельник А. Д. Протопопов в Царском Селе не был, приехал во вторник вечером. Заехав после Дворца ко мне, он клялся, что всё обстоит прекрасно, и нет решительно никаких оснований для беспокойства, причем обещал, в случае появления каких-либо новых данных, немедленно известить меня. На этом мы расстались. Оказалось, что А. Д. Протопопов, ручавшийся Государю, Императрице и мне за полное спокойствие в столице, вернувшись из Царского Села, в тот же вечер якобы рассказывал окружавшим его о том, сколько энергии он потратил на уговоры Государя не уезжать на фронт. Он рассказывал даже подробности доклада Его Величеству, подкрепляя свои слова изображением жестов, которыми Государь встречал его мольбы. Он говорил, что умолял Императрицу повлиять на Его Величество и уговорить его не ехать на Ставку. Для меня этот факт остается загадкой, так как Государь мне подтвердил сам, что министр внутренних дел Протопопов не видел никакого основания считать его отъезд несвоевременным. Где говорил А. Д. Протопопов правду — в Царском Селе или в Петрограде?»[728]

Если это свидетельство Воейкова соответствует действительности, то поведение Протопопова иначе как двурушничеством не назовёшь. Однако сведения Воейкова не находят достаточных подтверждений в других воспоминаниях. Несмотря на то, что практически все авторы этих воспоминаний относятся к деятельности Протопопова крайне отрицательно, они утверждают, что министр внутренних дел почти до самого конца не менял своего мнения о несерьёзности беспорядков в Петрограде. Так, генерал Спиридович писал: «21-го числа Государь принял […] вечером Протопопова. Протопопов уверял Его Величество в полном спокойствии в столице, желал хорошего путешествия и скорейшего возвращения. Потом Протопопов был принят императрицей. Уходя из царских покоев, Протопопов сказал весело скороходу Климову: «Вот, Климов, ваши генералы уговаривают Его Величество не уезжать в Ставку и говорят, что будут какие-то беспорядки. А я Вам говорю, можете ехать, всё в порядке, берегите Государя». И, похлопав по плечу Климова, министр быстро пошёл к выходу. Позже эти заверения Протопопова не раз будет вспоминать царская прислуга»[729].

Генерал Глобачёв в своих мемуарах утверждает, что подобную беспечность Протопопов сохранил вплоть до самого трагического финала: «26 февраля вечером меня вызвал к себе на квартиру директор Департамента полиции Васильев, предупредив, что меня хочет видеть министр внутренних дел. Я застал Протопопова и Васильева за кофе, только что окончивших обед. Я доложил о происшествиях дня, бывших эксцессах и о настроениях войсковых частей, придав этому огромное значение. Но по Протопопову не было видно, чтобы его очень это озабочивало. Из слов Протопопова можно было понять, что он всецело полагается на Хабалова и уверен, что всякие беспорядки будут подавлены»[730].

Независимо от того, были ли вызваны действия Протопопова соучастием в заговоре или же имеющейся у него уверенностью в контроле над происходящими событиями, можно с уверенность утверждать, что министр внутренних дел проявил, по крайней мере, преступную самонадеянность. Эта самонадеянность сыграла роковую роль в событиях февраля-марта 1917 года.

Все приведенные выше факты говорят о том, что к февралю 1917 года заговор против императора Николая II вступил в завершающую фазу. Важнейшим моментом в планах заговорщиков был отъезд Государя в действующую армию. Казалось бы, это противоречит здравому смыслу. Ведь давая возможность императору уехать в армию, заговорщики как бы сами давали в его руки грозный механизм подавления этого самого заговора и любого бунта. Но в том-то и дело, что к февралю 1917 года верхушка армии была уже против царя, и прежде всего это касается генерала Алексеева.

18 февраля 1917 года Государь был на Божественной литургии в Феодоровском Государевом соборе, исповедовался и причастился. 22-го февраля в 14–00 царь отбыл в Ставку.

Подруга императрицы Александры Федоровны Лилия Ден вспоминала: «Вечером перед обедом тетушка (которую всегда приводили в ярость сплетни, порочившие Государыню Императрицу) позвонила мне и попросила тотчас же приехать к ней. Я застала ее в чрезвычайно возбужденном состоянии.

— Рассказывают ужасные вещи, Лили, — воскликнула она. — Вот, что я должна тебе сказать! Ты должна предупредить Ее Величество.

Затем уже более спокойным тоном, продолжала:

— Вчера я была у Коцебу. Среди гостей было множество офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется со Ставки»[731].

Глава 3

Император Николай II в Ставке верховного главнокомандования, 23–27 февраля 1917 года

22-е февраля 1917 года. Среда. Собственный Его Императорского Величества поезд

22-го февраля 1917 года император Николай II отбыл в Ставку в город Могилёв. С этого момента события вокруг Государя приобретают таинственный и запутанный характер. Возникает множество вопросов, на которые чаще всего нет ответов, или эти ответы недостаточны. По нашему мнению, причина этой таинственности заключается в том, что 22-го февраля, попав в литерный поезд «А», император Николай II оказался в плотном кольце заговорщиков. Именно эти заговорщики сделали всё, чтобы Государь никогда больше не вернулся в столицу как царствующий монарх. Поэтому участники заговора будут составлять свои лживые воспоминания, на основе которых