Шрифт:
Закладка:
— А как же вы едете? По приглашению? Ведь туда на сорокалетие со всей страны… — говорю я.
Иван Порфирьевич, хитро сощурив глаза, улыбается.
— Так мы же сталинградцы. Чего нас приглашать? — Он выжидательно смотрит на меня, а потом добавляет: — Та разве ж мы не найдем там приюту? — И без всякого перехода продолжает: — А знаете, я ведь Зайцева по вашему адресу разыскал. Прислал мне письмо. Все вспомнил. И теперь надеюсь повидать его. Он тоже обещал приехать в Волгоград… — В первом письме Василий Григорьевич ничего не говорит о Саше Грязеве, — продолжает свой рассказ Русакович. Он достает из кармана конверт и протягивает мне. — Письмо давнее… — добавляет он. — Но теперь с Зайцевым мы уже должны сами встретиться.
«Письмо к боевому командиру-однополчанину, Ивану Порфирьевичу Русаковичу.
Здравствуй, Иван Порфирьевич!
Сегодня 8 декабря 1981 года. Я получил твое письмо. Во-первых, я все помню, помню тебя по боевым делам и в минуты затишья. Разве можно забыть встречу Нового, 1943 года в твоем уютном блиндаже. В те предновогодние дни мы уже чувствовали себя крепко, уверенно и фашистских атак не боялись. Минометчики всегда считались зажиточными, домовитыми, гостеприимными. Вы имели в своем загашнике и закуску и выпивку. Вот нас, снайперов, как магнитом и тянуло к вам.
Моряки любят остро пошутить, но тогда, в тот новогодний вечер, вы, минометчики, неправильно поняли шутку и, мне кажется, чуточку обиделись на снайперов.
Я помню тебя, Иван Порфирьевич, как выдержанного, скромного человека. Да и все знают Русаковича как смелого и сильного характером человека. Помнишь ли ты командира минометной роты Бездитько? Он живет на Украине, кажется, в Сумской области. Тебя ранило 19 января, на Мамаевом кургане, а меня 20 января…
Сперва отправили на лечение в город Ленинск, а потом переправили в больницу, в Москву.
После выздоровления уехал в свою армию и уже был командиром зенитно-пулеметной роты.
Освобождал Украину, был ранен. Дрался за деревню Пугачень, это уже в Молдавии. На реке Днестр был опять тяжело ранен. В армию вернулся на Сандомирский плацдарм в Польше. Командовал отдельной зенитно-пулеметной ротой. В общем, войну закончил на Одере.
Четверть века работал в Киеве. Был директором завода, председателем райисполкома, директором фабрики, директором техникума, и вот болезнь вышибла меня из трудового седла, и я бросил работать, сейчас на пенсии.
А как у тебя сложилась жизнь после войны?
В 1983 году буду на открытии в Волгограде нового Музея обороны и панорамы. Приезжай, встретимся, все вспомним. Был ли ты в Сталинграде после войны?
В летние месяцы мы с женой живем на даче. За корреспонденцией следить некому, и, наверное, первое твое письмо пропало на почте.
Уважаемый Иван Порфирьевич! Прими наши поздравления и наилучшие пожелания в связи с наступающим Новым, 1982 годом.
Пиши! Мой адрес: 252070, Киев-70, ул. Волошская, д. 42, кв. 16. Обнимаю.
Зайцев.
8.12.1981 г. гор. Киев».
— Вот должны встретиться. — Влажнеют глаза у Русаковича. — В письмах разве все расскажешь… — Голос, прерываясь, вздрагивает, и он, отвернув лицо, смотрит в окно на заснеженные крыши домов.
— А я про себя знаю, — помогает земляку справиться с волнением Николай Иосифович. — Не удержусь и буду там, в Волгограде, плакать. Знаю… Не удержусь… Я ведь помню… Хоть и сорок лет…
Толпеко поднялся из-за стола, подошел к окну и тоже стал смотреть туда же, на заснеженные крыши Москвы. Мы прощаемся.
— А то давайте, — говорит Николай Иосифович, и его горячо поддерживает Русакович.
— Ей-богу, решайтесь. Сядем в поезд — и завтра утром там, на вашей родине.
— Продуктов у нас хватит, — подхватывает Толпеко. — У меня сало копченое, домашнее, и еще кое-что… Так бы славно до самой Волги и проговорили.
— Нет… Благодарю. На родину едут без суеты. Я отправлюсь летом…
Фронтовики уезжают в мой родной город, и с ними уезжает моя юность.
Провожаю гостей, а на душе неспокойно. Что-то я делаю не то. Не то ответил этим людям, не то рассказывал им о дофронтовом Сталинграде, где из нашего 8 класса, выпуска сорок второго, осталось только семь человек… Не то…
5
А через неделю Иван Порфирьевич опять появился в Москве, уже один. Он возвращался с торжеств в Волгограде, переполненный впечатлениями, и безудержно говорил, стремясь одним махом выложить все, что его так взволновало там:
— Потрясающе. Я встретил своего убитого командира взвода. На моих глазах его убило. И танк переехал через него, а он, оказывается, остался живым. И, знаете, приехал в Волгоград… — Русакович, словно задохнувшись, обрывает рассказ, роется в карманах и, переводя дух, добавляет: — Вот тут его адрес. Он живет в Белой Церкви… Знаете, я его не признал, а он меня увидел и угадал, подходит и говорит:
— Я Горовенко Федор Лукич, ваш командир взвода.
— Так ты же убитый…
— А я и правда был убитый. — Показывает изуродованную правую руку, и на голове у него в лобной кости вмятина. — Да вот воскрес…
Ну, обнялись. Плачем. На нас смотрят фронтовики и тоже плачут. Слез в Волгограде много было. Состарились солдаты, и слезы теперь у всех близко…
— А как Николай Иосифович Толпеко? — вспомнил я его разговор о слезах.
— Он молодцом держался, — ответил Русакович. — Все свои позиции искал… Да где там, домов понастроили, улицы по-другому спланировали, оврагов тех нет, где мы на брюхе ползали да в окопах, в блиндажах мерзли… А вот место, где его ранило, нашел. От берега Волги искал. В том месте немцы близко к реке вышли. Всего какие-то сотни метров оставались. А наши уцепились и не сдвинулись дальше. Там его и ранило… — И тут же, будто вспомнив важное, добавляет: — А вы все же напишите по этому адресу Федору Лукичу… Всякие, конечно, случаи на войне бывали. Но такой… Я ведь видел его убитым, документы у него взяли, а оно, видишь, как обернулось… Я вот теперь думаю: и другие ведь ошибки могли быть. Война… Что она только делала с людьми, проклятая.
После долгого молчания спрашиваю у Русаковича:
— Ну, а с Зайцевым вы встретились?
— Да, встретились… Повидались, конечно. А поговорить
