– Думаешь, Сванхейд нам обрадуется? Будешь при ней жить вдовой ятровью?

– Я ее видела один раз, она мне показалась разумной женщиной. Сейчас вся ее семья – один-единственный внук, с нами за ее столом не будет тесно.

Мистина помолчал, лежа на спине и глядя в темную кровлю. Если бы его раздумья оставляли следы, то кровля над княгининой шомнушей была бы покрыта ими уже в сто слоев.

– Ты ведь не веришь в это, – сказал он чуть погодя. – Никуда мы не уедем.

– Пусть так. Но мы или уедем, или останемся. А не ты один.

Даже Эльге Мистина не мог рассказать, на краю какой пропасти сегодня стоял и как ему до сих пор от этого страшно. Был миг, когда кто-то в душе сказал: хватит. Может, Один. Может, Нидхегг. Но в тот миг он был готов совершить то, от чего много лет себя удерживал. Убрать то единственное препятствие, что отделяло его от киевского стола – и от Эльги. Стол ему не нужен, но в это никто не верит, и оттого вечно находится кто-то, кто толкает его к предательству или винит в предательстве. Убей он сегодня Святослава… Киев он, может, подчинил бы. Северная Русь могла бы достаться Улебу – он как сын Ингвара имеет право. Но Эльге уж слишком быстро и непреложно пришлось бы решать, с кем из двоих останется ее душа. Мало кто понимает, что Эльга, смарагд земли Русской, своей красотой и душевной силой удерживает эти просторы от распада не менее, чем мечи дружины, обязательства дани и выгоды обладания торговыми путями. Не станет ее – мечи дружины Святославой не принесут мира и единства туда, где исчезнет власть любви.

– Так что мы будем делать дальше?

– По свежему следу этот чертов пифос найти не удалось, надо признать, – ответил Мистина, не показав, из какой дали его вернул ее вопрос. – Может, он еще найдется, но уже не так скоро. Теперь надо ждать, пока всплывет сам. Наблюдать, держать под присмотром торговых гостей… Тот, у кого он сейчас, попытается его из Киева вывезти и продать где-то далеко. Может, у греков. Скорее всего у греков – они лучше оценят, что это такое. Со следующим обозом пошлем самых надежных людей. Тови – обязательно, может, Альва или Ратияра с их парнями, чтобы не упустили, когда золотой кончик засияет. Но следить надо за любыми гостями. За немцами тоже. Представь, тать вздумает предложить Хилоусов меч Оттону? В пару к Святому копью. Значит, выйдет на немцев.

– Они же к хазарам поедут.

– Значит, кагану!

– Кагану! – Эльга засмеялась. – Неужто и каган к Хилоусовой славе ревнует?

Мистина помолчал, потом все же спросил:

– А Святослав… он не знает… кто из них старший?

Эльга поняла его, но ответила не сразу.

– Думаю, нет. Выдать мог только Асмунд, но он едва ли. Он, поди, и сам давно забыл.

Ингвар в свое время роздал наложниц своим бережатым не просто так. Эльга желала, чтобы другие жены не могли родить ему сына раньше, чем она, чтобы этому сыну в будущем не пришлось спорить со сводными братьями за старшинство и наследство. Она не знала, да и никто не знал, что в тот зимний день, когда довольные Ивор, Хрольв и Гримкель увели свои «подарки», одна женщина уже носила дитя Ингвара – ее собственная сестра Ута. Уту отдали в жены Мистине, но сделанного было не вернуть. Ребенок Эльги родился на два месяца позже. Это скрыли: о родах Уты знали только домашние, имянаречение ее сына устроили позже, и в глазах ближиков Улеб был младшим. Теперь, пожалуй, только Эльга, Мистина, Асмунд – родной брат Уты, да сама она знали правду.

– Мне Тови передал… – заговорил Мистина, – а ему сказал немец, самый бойкий из них. Что, может, этот меч вовсе не Святославу назначался. Если старшему из двоих – то Улебу. Святша старшим числит себя, сам сказал сегодня, что, мол, Улеб лишь его отражение. Но если наоборот? Может, этот псифос оттого и сгинул, что его пытались отдать не в те руки? Нашел его папас – а крещен Улеб, а не Святша. Если это был дар грекова бога, то крещеному человеку, так?

Эльга задумалась. Если принять мысль, что Хилоусов меч предназначался не Святославу и тот об этом догадался, то мог бы отнять его, не выбирая средств. Но тогда сейчас меч был бы у Святослава и он его не искал бы. Притворяться, лицемерить – это не для него. Он хозяин в этом городе и во всей державе, ему не перед кем стыдиться. И зачем было бы убивать папаса, да еще в святилище?

– Но отца Ставракия-то кто зарезал? Чьи руки?

– Приводили ко мне двух-трех баб и одного чудилу полоумного. Они бесов видели, хотя оконца у них вовсе не на тут сторону выходят. А одна и вовсе через глухой тын.

– Святы деды. – Эльга помолчала, потом вдруг села. – Никак не могу поверить: в моем городе какой-то злыдень два месяца мутит народ! Помнишь, ты говорил: сперва ударили в папаса, потом в нашего племянника, а потом… О боги! – Она повернулась к Мистине и схватила его за плечо. – Они ведь уже ударили в тебя! В нас! Пусть руками Святши – но без всего этого он не грозил бы тебе! Что же это за бесы? Никто из наших не может быть, своих мы знаем! Как будто и впрямь невидимец какой!

– Не свои – стало быть, чужие.

– Но чужих… Немцы?

Мистина помолчал. Он и сам колебался, как лучше поступить. Все же взять немцев в поруб и добиться от них ответа – не добром, так худом. Или ждать, пока сами себя выдадут…

– Уже случились два убийства, – негромко сказал он вслух. – Но сколько убийц? Христиане не подняли бы руку на папаса, кто другой не осквернил бы жертвенник.

– Но не Ахиллеус же сам за своим мечом явился! И бабку Плынь он бы не тронул. Ему что баба, что жаба – слишком мелкая дичь.

– Ётунов ты свет, как я боюсь пропустить еще один удар! – выдохнул Мистина. – Не могу не думать: кто следующий? Ладно, если я. А если Браня? Наши дети, внуки?

– От слова не сделается! – Эльга перекрестилась.

– Но если это все же не Оттоновы люди, то мы понапрасну загубим всю торговлю с той стороной. Если не жаль… приказывай.

– Если это они, то их надо наказать. Моего папаса я им