Эльга даже по-настоящему не задалась вопросом, отчего церковь загорелась. Бережатые у нее за спиной толковали, мол, людишки киевские подожгли со страху. Убоялись гнева богов и спешат стереть всякий след чужой веры. Но Эльге казалось, сама кровь отца Ставракия подожгла церковь, не могла София устоять после такого злодеяния. Как древние вожди северных дружин отправлялись в Валгаллу на пылающих кораблях, со всеми своими сокровищами, так отец Ставракий, приняв кончину мученическу, в горящей церкви отплыл в царство божие, унося библосы, священные сосуды и служебные облачения. Эльгу так захватила эта мысль, что слезы высохли, а сердце защемило от режущей, горькой красоты поворота.

По-прежнему было неясно, кого винить в несчастьях. Немцы как нарочно заручились надежными свидетелями своего мирного сна в ту ночь, у жидинов, при всем желании их обличить, не нашли ровно ничего, что указывало бы на причастность. На всякий случай гриди вытащили из домов и пожгли на пустыре все жидинские пергаменты, какие нашли, не разбирая, где учение веры, а где долговые записи, и обрели некое удовлетворение в мысли, что лишили злодырей возможности творить чары. Жидины сидели тихо, радуясь, что главными виновниками признаны бесы, а они отделались разорением дворов. Тому костру через ночь откликнулся костер церкви, а дальше что? Через пару дней предстояло поджигать купальские костры, но Эльга с ужасом думала об этом. Казалось, уж в них-то и сгорит белый свет без остатка. Святилище осквернено, церковь сгорела – все боги, старые и новые, отвернулись от киян! Но за что? Жили как всегда, никакого зла особенного не творили. Неужели меч Хилоусов был не благословением, а проклятием, золотой ловушкой, и выход его на свет знаменовал великие бедствия?

Наступивший день подтвердил ее опасения. Догорающую церковь загасил ночной дождь, и утром он все еще капал, но запах дождя не мог заглушить гарь: на спинах ветров она разлеталась, расползалась, растекалась по всему Киеву, по горам и предградьям. В полдень к Эльге на двор явился Святослав с малой дружиной – десятком бережатых и боярами. Асмунд, взглянув на Эльгу, лицом изобразил виноватое бессилие: ничего не могу поделать. Он был кормильцем племянника и сохранял на него известное влияние, но часто бывал вынужден уступать упрямству и решительности князя.

– Нашли что-нибудь? – спросил Святослав, будучи введен в гридницу и усажен.

– На бесов люди сказывают, – с досадой ответил Мистина. – Да еще вот говорят, что без головы человечьей не было б в мече истинной силы, потому…

– Ну? – Святослав взглянул на него с прямым вызовом. – Договаривай.

– Что кому тем мечом владеть, тому и голову за него положить. Человечью.

– Веришь?

– Нет. Я знаю, что тебя учили приносить людей богам. Если бы ты жертвенной кровью свое право на Хилоусов меч выкупал, то сделал бы… как полагается. И меча бы не искал. Он был бы у тебя.

– В нужную сторону мыслишь, – одобрил Святослав, который тоже все эти дни размышлял со своей дружиной над случившимся. – В Киеве два человека могут приносить людей богам. Это я – и ты. Откуда у тебя это право? Оно ж только князьям дается.

– Я тоже наполовину княжеской крови. Нас с твоим отцом учили вместе.

– Ну вот, – угрюмо ответил Святослав. – Если папаса убил не я – выходит, что ты.

– Но тот, кто убил отца Ставракия, не умеет приносить жертвы! – воскликнула Эльга, еще надеясь, что Святослав взабыль не думает на Мистину. – Тут не богам хотели угодить, а бесам!

– Умел, не умел – обое рябое. Ни у кого другого дерзости не хватило бы, хоть весь белый свет обойди, у меня мою удачу перехватить. Только у тебя.

Чтобы сказать это, глядя Свенельдичу в лицо, требовалась несравненная дерзость – и Святослав показал, что ею обладает. Ни голос его не дрогнул, ни взгляд.

– На что мне твоя удача? – Если Мистина и был удивлен, то никак этого не показал. – Своей довольно.

– На то, чтобы мне ее не хватило. За Улебку мстишь? Вот что придумал пять лет спустя? Мне боги оружие послали от кузнеца небесного, чтобы кагана одолеть и звание его цесарское добыть. Но разве ты с таким смиришься? Ты всегда меня ненавидел. Я всегда тебе мешал. Не будь меня – ты сам бы уже был князем киевским. Уж после отцовой смерти ты бы свой случай не упустил. А не ты – так Улеб. Его ты не боялся, он бы против тебя слова не молвил, в рот бы тебе смотрел и из рук ел, как дитя малое. Но я-то не Улеб, со мной тебе не совладать. Я – тот самый князь, что на небе родился. А Улебка – земное подобие мое и во всем мне уступает. И как того побратима Хилоусова его доспехи погубили, так Улебку мой стол погубил, едва лишь ногу занес. Не спасет его меч золотой. Отдай то, что по праву мое. Иначе мира между нами не будет, в одной берлоге нам не лежать.

– Ты сбесился с того меча, Святославе! – Эльга, закипая от возмущения, едва дождалась, пока сын замолчит. – Знала б я – велела б его обратно в могилу закопать, пусть бы волот подавился! В Днепр бы своими руками бросила и следом плюнула! Опомнись! Свенельдичу мы честью и удачей обязаны – он за твоего отца отомстил! У меня в ларе лежит лоскут от его сорочки с кровью из сердца Маломира – показать? Он вместе с Ингваром вырос, во все походы его ходил, во всех его битвах кровь проливал!

– Кроме одной, – прервал мать Святослав. – Последней. Он, друг и побратим, в самый последний час… рядом не оказался.

«Как же я от этого устал, ётунов ты недоносок!» – вздохнул про себя Мистина. Без гнева и страха, только с досадой на судьбу, которая так много ему дала, но год за годом все пытается ткнуть в одну и ту же опостылевшую лужу. Ингвар погиб двенадцать лет назад – и все двенадцать лет любой, имевший что-либо против Мистины, намекал на его измену. Было известно, что древляне в то дурное лето держали в залоге его семью – жену, сестру-девицу и четверых детей. Никто, кроме него и Эльги, не знал, кого он, будучи поставлен перед невыносимым выбором между своим князем и собственной семьей, на самом деле собирался предать. Чтобы снять с себя обвинение, он рисковал жизнью на поминках по Ингвару – где силы киян многократно уступали силам