Шрифт:
Закладка:
На дворе у Мистины тем временем допрашивали деда Хотобыла.
– Землю ест, что непричастен! – доложил Арне, когда Мистина приехал: близ святилища, откуда убрали тело и теперь старухи отмывали кровь с камня, делать ему было больше нечего.
– Прямо ест? – спросил Мистина, передавая конский повод отроку с конюшни.
– У меня на глазах съел из-под правой ноги. Какой же он был бы ведун, если б мог землю-мать обмануть?
– Помимо этого что говорит?
– Что в княжьи дела не мешается, про голову человечью трепал потому, что так оно водится: всяк дорогой клад положен на жертву.
– Где об этом говорил?
– У себя на улице с бабами, на торгу, у боярина Завида, у Тудора Телеги…
– Что? Гл-ля-адь…
Мистина остановился, не дойдя до крыльца. Застыл, держась за резной столбик. Немцы… Оттоновы послы… жабы на палочке, украденный пергамент… Быстрая мысль искала связь с убийством папаса – но соскальзывала, как пальцы утопающего с ледяных краев проруби, не удавалось ни за что зацепиться. В ту пору, когда все тревожились из-за жаб, о мече Хилоуса не знали ни немцы, ни отец Ставракий. Между жабами и мечом никакой связи не может быть.
Альв еще толковал со стариками в святилище, и для срочного совета Мистина призвал Ратияра, Арне-младшего и Люта.
– Но где те жабы – и где папас? – изумился Лют.
– Вот! – обрадованный, если здесь хоть что-то могло радовать, Мистина уставил палец ему в грудь. – Те жабы для того и были, чтобы греков опорочить. Ратьша, живо – немцев ко мне сюда! Всех волочи, чего будут говорить, – не слушай. Я сам их послушаю. Дом обыскать.
Без лишних вопросов Ратияр встал и вышел. Мистина с трудом сохранял невозмутимость, тогда как хотелось вцепиться себе в волосы от жуткого, ранящего подозрения. Если это немцы… а он ведь знал, давно знал, что у них руки и мысли нечисты!
– Не, Мистиша! – Лют не верил. – Одно дело – жаб засушить и на щепочку надеть, а другое – человека зарезать, да еще папаса! Да еще в святилище! Они ж христиане! Им хлеба в рот взять нельзя, если его во славу богов раздают, а тут – человека в жертву… да они до самой смерти от такого не отмоются… не отмолятся то есть.
– Жабье дело они затеяли, чтобы опорочить греков. Уже почти вышло – церковь стояла пустая, греков мало что на улице не били. Раз-другой только отроки и удержали, чтобы за беса Ротемидия иерейский двор не разнесли. А тут папасу Хилоусов меч бог послал. Если это они… я же мог…
Мистина сознавал, что излишней осторожностью уступил удар противнику – а ведь неприятный опыт такого рода уже приобрел. Но что можно было сделать – еще вчера хотя бы? Забрать немцев в поруб из-за жаб? Но на чем строилось бы обвинение? Баба Плынь мертва, убийц никто не видел – и весь Киев считает их бесами, бывшими у нее же в услужении. Оттонов денарий мог к ней попасть с торга. Украсть часть псалма из дома отца Ставракия мог кто угодно – немцев там никто не застал. Остается кусок старого пергамента, отрезанный из кодекса в ларе Акилины – но здесь видоком можно выставить только Влатту, девку, дочь рабыни! Девки в видоки не годятся, вот и выходит, что все дело строится на одних догадках, пусть и хорошо увязанных между собой. Кого другого, не слишком родовитого, из своих, можно было бы на всякий случай в порубе подержать. Но через Оттона, за последние десятилетия прибравшего к рукам чуть ли не все земли к западу от волынян, шла вся торговля в западном направлении, и сердить его без весомой причины вышло бы себе дороже. Это Мистина очень хорошо понимал и был вынужден рассчитывать каждый шаг.
– Не сказал Ратияру, чтобы искал там кусок из библоса, что у папаса взяли в доме, – дойдя в мыслях до этого места, обронил Мистина.
– Я догоню? – Арне живо встал.
– Беги. Но думается мне, тот кусок они давно сожгли, – добавил Мистина, когда парень уже выскочил за дверь. – К чему им его беречь было?
Два дела – сушеных жаб и зарезанного папаса – объединяло то, что оба были затеяны во вред отцу Ставракию. В то время как сам отец Ставракий при жизни утверждал, что врагов не имеет! И правда – человеком он был мирным, уживчивым, упрямых язычников поучениями не донимал, местных богов не бранил, святынь не оскорблял, священные дубы рубить не порывался, а к крещеной своей пастве был снисходителен и понимал, что живущие среди язычников не могут избежать даже употребления жертвенного мяса и хлеба, иначе их собственные родичи сочтут нечистыми. Метили не в него, а повыше – в саму константинопольскую церковь. Врагами ее могли быть киевские язычники, возглавляемые князем, но и Оттоновы послы, сыны церкви римской, могли тоже.
Ратияр привез всех четверых немцев. Часть людей во главе с Арни-младшим осталась обыскивать занимаемый ими дом и опрашивать торговых гостей, живших в других домах и обычно коротавших вечера с отцом Теодором. Мистина ждал в гриднице, в окружении своих хирдманов, хищным блеском глаз и внешней невозмутимостью схожий с Белым Волком – лесным князем – среди его серой братии.
– Слышали, что случилось?
– До нас дошли вести, что язычники убили греческого клерикуса, – с надменность, за которой сквозила тревога, ответил Рихер. – Принесли его в жертву своим богам.
Выглядел он не лучшим образом: бледноватый, глаза тусклые, невольно морщился, как человек, у которого болит голова. И пристальный взгляд Мистины, проникающий в самую душу, не мог принести облегчения.
– Такие случаи бывали, – поддержал отец Гримальд, с бурыми мешками под глазами, с четками в руках, со взъерошенный седой шевелюрой вокруг гуменца[110]. – Многие святые мужи бывали убиты жестокими людьми, о чьем спасении заботились, не щадя жизни. Господь увенчает их славой в своих небесных чертогах. Даже завидую ему – он уже водворился в славе и снискал мученический венец… Есть ли в городе кто-то, кто сможет отпеть его? Если нет, то я охотно отдам долг собрату, пусть они и схизматики. Но Господь…
– Откуда об этом знаете? – прервал его Мистина, не столько слушавший эту
