Из уважения к преклонному возрасту датхи, который едва, по-видимому, держался на ногах, Исхак встал, ответил на приветствие и взял обе руки старика в свои. Нармамбет не ожидал этого и даже прослезился.

— Желаю тебе блага, сынок…

— Садитесь, отец датха, — пригласил Исхак.

Его вежеством остались довольны обе стороны. "Знает обычай!" — одобрительно отметил про себя Абдылла-бек.

Но на Абдурахмана Исхак поглядел с откровенной злостью. У Абдымомун-бека захолонуло сердце: "Что же будет, господи!"

— Явились? — тихо и с издевкой спросил Исхак.

— Таково, видно, веление судьбы, — отвечал, не дрогнув, Абдурахман. — А насмешки тут ни к чему… Если счастье выпадет на долю мухе, ей поклонится даже птица симург, так говорят. Да, мы явились…

Исхак смотрел на него с любопытством и ответил, покачав головой:

— Говорят также и другое: филин хвалится тем, что мышь поймал, а плохой родич — тем, что хорошему подножку дал.

Абдурахман насупился — ему такого слыхивать не приходилось. А Исхак, у которого гневом загорелись глаза на побледневшем рябоватом лице, продолжал:

— В самом деле, кто я такой? Разве во мне суть? Верно вы сказали, я малая муха, которой выпало на долю счастье народного доверия, а вернее бы так: я наконечник копья, которое держит народ. А вы позавидовали моему счастью, вы на правах родства змеей заползли мне за пазуху, вы устроили мне западню, дали подножку. Только ведь не мне одному — всему народу. Ну, и где же грозное войско? Где города и крепости?

Абдурахман молчал. Да и что ему было говорить?

В разговор вступил Нармамбет-датха.

— Сынок… Сын Мусулманкула прибыл сюда, чтобы исправить свою ошибку, а ты, дорогой мой, прости его не только ради себя, но ради всего народа, судьба которого в твоих руках.

Абдурахман и Исхак вроде бы успокоились и слушали, что говорил дальше престарелый датха.

— Мы ведь тоже не стариками родились, не с седыми волосами появились на свет. И мы знали многие дороги, и мы водили по ним войска.

Ходили и мы по горам,

Западни расставляли врагам.

Но бывало с нами и так:

Яму роешь — пусть падает враг,

Ан в нее попадаешь сам.

Вы ведь знаете, наслышаны о том, какие междоусобицы пережили мы в свое время. Из-за этих междоусобиц едва не погибло все племя кипчаков! — Нармамбет в возбуждении взмахнул обеими руками, но тут же задохнулся, закашлялся неудержимым стариковским кашлем. Долго растирал себе грудь, пока унялся кашель, а потом продолжал ослабевшим голосом:

Если конь попадет в беду —

Неразнузданный воду пьет.

Коль в беду попадет джигит —

Реку вброд в сапогах перейдет.

А народ попадет в беду —

И зимой откочует народ…

Ведь речь-то обо всем народе, можно ли в таком случае думать о соперничестве и о мести? Мы должны отбросить прочь личные счеты, должны по-братски обнять друг друга.

Он кончил. Исхак и Абдурахман были покорены его доводами — во всяком случае, они обнялись, как и поучал их старик.

— Ну что ж, бек, — заговорил Исхак, — кто старое помянет, тому глаз вон. С тех пор многое изменилось, теперь у нас новые условия и новые права.

— Конечно, повелитель, — отвечал Абдурахман. — Мы понимаем, что человеку, избранному аллахом и любимому народом, надо служить, не жалея ни души своей, ни крови… — и поцеловал полу халата Исхака.

Благополучным завершением дела довольны были все. Старый бахчевник пригласил всех на чарпаю — широкую деревянную кровать-помост — и подал свежие плоды…

Ночью Исхак видел во сне дракона.

Исхак пробудился в испуге. Поднялся с постели и, слушая частый стук сердца, долго стоял в темноте. Медленно возвращалась ясность в мыслях. Он думал о будущем, о пути, что открывался перед ним, и мечта, от которой горела голова и сладким холодом замирало сердце, влекла его вперед.

Он сам отказался от принесения человеческой жертвы во время торжества провозглашения его ханом. Приверженцы обычаев, знатоки примет пытались переубедить его, Исхак отвечал им: "Когда пророк Ибрагим собирался принести в жертву богу своего сына Исхака, ангел остановил его руку с занесенным ножом и приказал заменить человека ягненком. Впоследствии пророк Мухаммед возвеличил предание об Ибрагиме и запретил приносить в жертву богу детей человеческих. Рыжеголовый белый ягненок — вот жертва, достойная мусульманина, а также белый без отметины верблюжонок. Принесение человеческой жертвы — это старый обычай, домусульманский, обычай диких, языческих времен, когда' люди еще не познали единобожия!" Открыто выступать против шариата никто не осмелился, но нашлось немало таких, кто тихомолком выражал недовольство: "Безродный, известное дело, чего еще от него ждать?!" Другие же громко хвалили Исхака: "Долгих лет ему! Он понимает народ и знает обычаи веры!.." И перед тем, как подняли Исхака на белом войлоке, в жертву принесен был верблюжонок — без отметины, белый.

"Теперь уже весь народ вручил тебе власть над собой, у тебя в руках поводья. Ты должен заботиться о народе, ты государь. Что же ты станешь делать?"

Начинало светать, и в комнату проникали первые слабые проблески дня. Серыми тенями выступали из тьмы вещи, что находились в комнате. Донесся протяжный призыв муэдзина.

После первого намаза Исхак собрал приближенных на совет. Он провел бессонную ночь, он устал от размышлений. Осунулось лицо, глаза покраснели. Перед собравшимися поставил он только один вопрос: кто наш главный враг? Он ждал ответа, а никто не решался заговорить первым: ни Абдымомун-бек, ни Абдылла-бек, самые опытные из его советников, ни военачальники Бекназар и Момун, и никто другой. Исхак молчал и ждал.

Наконец заговорил Абдымомун.

— Повелитель, все, что происходило с нами до сих пор, доказало нам с очевидностью, что главный и непримиримый враг наш — это иноверный губернатор. Пока мы с ним не покончим, нам ничего не добиться ни для страны, ни для народа. Ведь до сих пор не было у нас властителя, который собрал бы воедино всех. Таким властителем стали вы, только вы, государь, все находится в вашей сильной руке. И это ваше счастье, повелитель! На ваше усмотрение предлагаю я: поднимите священное зеленое знамя войны мусульман против губернатора, против наместника. Это угодно пророку…

Его перебил Бекназар:

— Откуда исходит все зло для народа? Кто отдавал города во имя своих личных целей? Кто хуже чужеземного врага преследовал свой народ, кто натравливал на этот народ воинскую силу того же наместника? Нет, мы